Внизу Сванетия

А.Кузнецов

повесть

Верхняя Сванетия находится в центральной части Главного Кавказского хребта, между 42°48′ и 43″15’1′ сев. широты и между 59°30/ и 61°00′ вост. долготы и занимает площадь 3154 кв. м. С севера и востока ее окаймляет Гл. Кавказский хребет, с юга—Сванский. Сванский хребет примыкает непосредственно к Гл. Кавказскому хребту и этим замыкает Верхнюю Сванетию с востока. С запада район отделен хребтом Хурум. Вся Верхняя Сванетия расположена в верховьях бассейна реки Ингури.

Из справочника

ВСТУПЛЕНИЕ

Зачем тебе это? Ну зачем? — спрашивал меня друг.— Зимой никто не ходит через перевал. Это риск, пойми!
— Для двух мастеров спорта?
— Мы тоже не бессмертны.
— Это верно, но хоть знаем немного, что такое лавины.
— Э… брось! Никто этого не знает. Он был прав. Все это так, все это правильно, однако мне надо было идти.
— Мне надо, можешь ты это понять? Надо. Почему ты можешь лезть на эту проклятую стену зимой, а мне нельзя сходить за какой-то перевал?!—сказал я.—Ты знаешь, зачем я иду в Сванетию: Виссарион болен, я хочу его повидать.
…Снег затаился и ждет. Ждет нашей оплошности. Стоит только подрезать пласт, может быть, даже громко крикнуть — и склон уйдет из-под ног. Мы знаем, как это бывает: сначала негромкий треск, затем шуршание, а потом грохот. Всего секунда. Не успеешь оглянуться, как будешь похоронен под многометровой толщей холодного и тяжелого, как чугун, снега.
Мы идем прямо вверх, «в лоб». У меня на лыжах камусы, позволяющие подниматься, не расставляя лыж «елочкой», у Шалико Маргиани и Юры Арутюнова лыжи обмотаны репшнурами.
Горы молчат. Молчим и мы. Когда на минутку прекращается скрип снега под нашими лыжами, тишина подчеркивается редкими ударами скатывающихся где-то камней или неожиданным и пронзительным криком альпийских галок. День солнечный. Небо синее и без облаков. Таким синим оно бывает только в горах. На снегу резко обозначаются тени от гребней скал, нагромождений льда. Хотя сейчас зима, и горы засыпаны глубоким снегом, черного цвета вокруг не меньше, чем белого. Снег не держится на крутых скальных стенах и испаряется (не тает—испаряется) на южных склонах. Даже морены пестрят камнями, издали кажется, что по ним не пройти на лыжах. Но это только видимость — между камнями всегда есть кусок твердого снега. Голый лед стен и ледопадов, не освещенный солнцем, кажется издали серым. А в лучах солнца блестит и сверкает до боли в глазах. Снег под ногами усеян миллионами крошечных зеркал, все они направили свои «зайчики» тебе в лицо и слепят даже сквозь темные очки. Внизу, под нами, стекают в долину покрытые чистым снегом ледники, синеют разрывы ледопадов, чернеют скалы.

Шалико Маргиани идет первым, он лучше нас знает путь, хотя нам с Юрой тоже приходилось ходить здесь. Но летом. Это совсем другое дело. Иногда мы останавливаемся и обмениваемся односложными фразами: советуемся. Это для приличия — нас ведет Шалико, он здесь родился, он не ошибется. С ним спокойно, я верю в Шалико.
…Начальник был болен и лежал в постели, у него разыгрался радикулит. Когда мы вошли, он приподнял свою седую голову с подушки и увидел Шалико. Не сводя с него глаз, медленно поднялся, встал с кровати и обнял моего спутника.
— Ложитесь, ложитесь!—захлопотал Шалико. Но старик сел осторожно на край кровати и посмотрел сначала на меня, потом на Маргиани.
— Шалико, я рад тебя видеть живым и здоровым,— наконец проговорил он.— Как ноги?
— Спасибо, хорошо,—ответил Шалико.
— Ты пришел в гости, Шалико. Я рад тебе как гостю. Но работать ты у меня не будешь. Об этом разговора быть не может.
— Я давно уже без работы,— сказал Шалико,—- меня нигде не берут.
—— Вот. И я не возьму. Неловкое молчание.
— Зачем ты его привел?—обратился ко мне начальник.
Ответить мне было нечего.
— Ты знаешь, кого ты привел? —опять спросил он. Я пожал плечами.
— Зачем ты его привел, я тебя спрашиваю?!
— Ему надо поверить еще раз,—сказал я.—Человеку нельзя не верить.
— Поверить?!—старик вскочил, но, застонав, ухватился за поясницу и тихонько опустился на кровать.—Много ты знаешь… Я верил ему не один раз. Это ты можешь ему поверить, но не я. Думаешь, я забыл, как он тащил на себе Дьякова? По грудь в снегу тащил через лавины. До сих пор не понимаю, как они остались целы. Принес и упал вон там у сосны,— начальник ткнул пальцем окно.— Ночью. Он может отдать тебе все, такого товарища надо поискать. Он отдаст тебе все… а потом тебя же ни с того ни с сего зарежет. Один раз я поверил ему, а он… Я опять поверил, так он затеял драку один против семнадцати, и его выбросили из окна второго этажа. На нем живого места нет, он весь поломан. У него нет даже менисков в коленях.
— Мы пришли на лыжах,—сказал я.
— Знаю. На нем все заживает. Врачи говорили, что он никогда не будет ходить без костылей. Это уже не первое чудо, связанное с ним. Глядя на него. приходится верить в чудеса. Но будь я проклят, если я еще раз свяжусь с ним. С меня хватит!
Во время этого разговора Шалико сел на стул и охватил опущенную голову руками. При последних словах он поднял ее. Черные пряди курчавых волос спадали на его сумасшедшие глаза. Резко обрисовывался большой орлиный нос.
— Все было так. Только одного не было: насчет этой женщины,—сказал он.
— Знаю. Но почему это случилось с тобой, а не со мной и не с ним?—кивнул начальник на меня.—Потому что у тебя отсутствует контроль над собой. Какой же ты после этого альпинист, тренер, мастер спорта?
—Не тебе рассказывать, какой он альпинист,—ока-
зал я. Когда начальник говорил мне «ты», я всегда отвечал ему тем же.
— А ты помолчи,— бросил он мне и продолжал: — Знаю, что те семнадцать оскорбили сванов. Знаю, как было и с тем, первым. Но я не хочу больше быть дураком.
«Ты хочешь быть трусом,—хотелось сказать мне.—Это куда проще, чем помочь человеку». Но я промолчал, решил посмотреть, что будет дальше. А начальник выбирал самые обидные слова и ронял их не спеша, с тупым упорством. Мне стало страшно. Надо было кончать. Руки Шалико, лежащие на коленях, уже дрожали.
— Что ты смотришь на меня?!—сказал старик.—Ты думаешь сейчас о том, что он сван? А что такое сван? Это смелость и честность. Так вот пусть слушает, я говорю правду. Он и в Сванетию не показывается. Почему он сейчас не там? Потому что Мобиль—честный и достойный человек, он не хочет видеть такого сына.
Бросив еще несколько жестоких фраз, начальник проговорил, словно отложил в сторону плетку, которой он хлестал Шалико:
— Хватит.
И через минуту:
— В последний раз. Запомни. А завтра пойдешь к отцу.
— Спасибо,—чуть слышно ответил Шалико.
— Если что случится в этот раз, я сам тебя убью. Я не буду резать или стрелять, я тебя убью раз и навсегда, как спортсмена. Ты знаешь мое слово.
— Да. Спасибо.
— Водки привез? — повернулся ко мне начальник.
Я достал из рюкзака бутылку и налил три стакана.
…Мы подошли к хижине, когда уже начало смеркаться. До перевала, до водораздела Главного Кавказского хребта, оставалось метров четыреста. Хижина — маленький домик из железного листа, облицованный изнутри деревом. По углам она укреплена растяжками из толстой проволоки. Дверь сорвана с петель ветром и валяется рядом на скалах. Пока выбрасывали снег из хижины, согрелись и теперь сидим на нарах и слушаем рокочущий голос Шалико. Приятно шумит примус, растапливая снег в котелке, завывает снаружи ветер, кланяется его порывам пламя оплывшей свечи. Шалико рассказывает хорошо знакомую мне историю, но я слушаю его с удовольствием.
Константин Дадешкелиани правил княжеской Сванетией, правил сурово. Его подданные начали роптать. Особенно их возмущало, что князь слишком прилежно пользуется правом первой ночи. Его вызвал в Кутаиси генерал-губернатор Гагарин.
Наместник русского царя сидел за большим письменным столом, когда князь вошел к нему в сопровождении восьми своих джигитов. За спиной губернатора висел портрет государя во весь рост. У дверей стояла охрана. Генерал не поднялся приветствовать князя. Сидя за столом, он начал сразу же отчитывать Дадешкелиани за его недостойное поведение.
Князь стоял перед ним с высоко поднятой головой и слушал. Это был красивый и очень сильный человек. О силе Константина Дадешкелиани до сих пор рассказывают в Сванетии легенды. Говорят, он мог, стоя на балконе своего дома, держать на весу одной рукой трехгодовалого бычка, пока с того снимали шкуру. Кроме того, князь был весьма образованный для своего времени человек. И, как всякий сван, очень гордый. Он долго стоял и слушал молча. Потом, так же ни слова не говоря, выхватил саблю и одним ударом рассек Гагарина пополам. Перебив бросившуюся на них охрану, сваны вскочили на коней и ускакали в горы.
Случай этот исторически достоверен. Только не знаю, так ли все это было на самом деле в подробностях. Во всяком случае, Шалико хотелось, чтобы было именно так, как он рассказывал. И мне тоже.
…Подъем кончился. Впереди — спуск на ледник Лекзыр, справа—отвесные стены массива Уллу-тау, слева— склоны, уходящие к вершине Местиа-тау. За спиной— Балкария, внизу—Сванетия.
Сванетия.,. «Страна тишины и спокойствия», как назвал ее в 253 году до нашей эры грузинский царь Саурмаг, выселивший сюда своих непокорных подданных. Сванетия—символ гордого свободолюбия. Сванетия, крошечная страна, мир ледников, узких долин, бешеных потоков.
Горцы мужественно защищали свою независимость, и только в XV веке князья Дадешкелиани захватили несколько западных обществ Верхней Сванетии—Чубухеви, Ло-хамули, Пари, Эцери, Цхумари и Бечо. Но за отрогом, в котором стоит красавица Ушба, и в верховьях Ингури Верхняя Сванетия навсегда осталась вольной, она никогда не знала власти князей-феодалов. Верхняя Сванетия стала синонимом Вольной Сванетии. Столицей ее была Местиа.
Сваны долгое время сохраняли родовой строй. Совсем недавно здесь еще были живы родовые отношения в своей неприкосновенности. В один род входило около тридцати домов, только они назывались не домами, а «дымами»— дым, очаг, кладовая, хозяйство. В роду насчитывалось обычно двести-триста родичей. Поселение бывшего рода так и называлось «селение».
Маленький отважный народ (в 1931 году в Верхней Сванетии насчитывалось всего 12006 человек, а в 1970 году—18 тысяч) в течение многих веков вел постоянную, изнурительную войну с иноземными пришельцами, с соседними племенами и с княжеской Сванетией. И никогда нога завоевателей не ступала по земле Вольной Сванетии. Волны орд и полчищ, устремлявшиеся через Кавказ, ударялись о неприступные скалы страны, откатывались назад, обтекали ее. В Верхнюю Сванетию можно попасть только так, как мы пришли,—через перевалы или по узкому ущелью реки Ингури. Но воинственный народ с помощью самой природы сделал этот путь непроходимым для врагов. В Верхней Сванетии говорят так: «Плохая дорога это та, с которой путник обязательно свалится, и тела его найти нельзя. Хорошая дорога—та, с которой путник падает, но труп его можно найти и похоронить. А прекрасная дорога та, с которой путник может и не упасть». Так вот, Ингури, Ингурская тропа всегда была для врагов плохой дорогой.
Только в 1937 году, когда по ней была проложена автомобильная магистраль, сваны впервые увидели колесо, до этого весь груз перевозился здесь вьюком или на санях при помощи быков. Сваны и сейчас пользуются этим транспортом, поскольку он оправдывает себя в горах. Разве на телеге можно съездить в горы за сеном? Пустые сани легко тянутся быками прямо вверх по склону и так же легко идут вниз груженые. Появление в Верхней Сванетии автомобиля было событием. Рассказывают, первой автомашине один старик вынес охапку сена и очень обиделся, когда машина переехала сено и покатила дальше.
Русское владычество стало постепенно проникать в Верхнюю Сванетию в 30-х годах прошлого столетия.
В 1833 году Циох Дадешкелиани, опасаясь нападения своего брата Татархана, ищет покровительства у царского самодержавия и принимает русское подданство. Вскоре тот же ход предпринимает и Татархан. Русское правительство сохраняет за князем Дадешкелиани земли Чубухеви, Лохамули, Пари, Эцери, Цхумари и Бечо. Узакониваются и крепостные отношения на этих землях. Царское правительство оказывает князьям Дадешкелиани всяческое внимание, их принимает в Тифлисе сам наместник Кавказа граф Воронцов, потом их награждают офицерскими чинами и разными должностями. Верхняя Сванетия нужна была царскому правительству по стратегическим соображениям—благодаря своему положению по соседству с другими непокоренными горцами и из-за перевалов через Главный Кавказский хребет. Верхней Сванетией начинает управлять пристав, назначенный русскими властями.
Однако дела царского самодержавия идут здесь неважно. Уже в 1849 году пристав князь Микаладзе едва унес ноги из Вольной Сванетии и вынужден был бежать в Мингрелию. Сваны же были исключены из числа «верноподданных».
«Как же подчинить Верхнюю Сванетию?»—ломали себе голову царские чиновники. Один из них рассуждал так: «Сванетия у нас мало известна, и Дадешкелиани, опасаясь прихода русских, тщательно скрывают все сведения о ней. С этой же целью преувеличенная молва об ее неприступности поддерживается ими весьма расчетливо, но достаточно двух батальонов и нескольких горных орудий, гула которых сваны не слыхивали, чтобы покорить весь край». Предлагалось также более тонкое, но верное оружие: очищение христианства от языческих примесей. Ведь все население Верхней Сванетии, за исключением князей Дадешкелиани, было христианским. Все средства для царского самодержавия были хороши, оно старалось проникнуть сюда и с огнем, и с мечом, и с крестом.
Использовалось для этой цели и «освобождение» крестьян 1861 года. Перед этим Константин Дадешкелиани убивает кутаисского генерал-губернатора князя Гагарина.
Константин был пойман и казнен. Его сыновья и братья были высланы из Верхней Сванетии. В том же году и другой князь, Отар Дадешкелиани, за принятие мусульманства был лишен своих владений и тоже выслан. Земли Отара передали Тенгизу Дадешкелиани, владевшему Эцери и Цхумари, но он отказался от них ввиду их малой доходности. Так Чубухеви, Пари и Бечо перешли в пользование казны (в 1898 году переданы сыну Тенгиза—Татархану Дадешкелиани). Царские чиновники воспользовались земельной реформой для проникновения русского владычества в Верхнюю Сванетию. Но и здесь, как по всей России, «освобождение» привело к еще большему закабалению крестьян. Сваны это скоро поняли. И хотя земельная реформа относилась только к княжеским землям Верхней Сванетии, вся страна взбунтовалась против царского самодержавия.
Революционные события 1905 года эхом отдались и в горах Сванетии. Пристав со всей свитой был избит и бежал. Вольных сванов казнили, мучили в тюрьмах, но восстановить полностью власть пристава так и не удалось. С начала первой империалистической войны Верхняя Сванетия окончательно и навсегда выходит из-под власти русского царя. В 1918 году сваны расправились с князьями Дадешкелиани, подожгли их замки. Начался бурный период истории Верхней Сванетии. До 1924 года, до окончательного установления здесь Советской власти, не прекращались народные восстания против местных царских чиновников.
Впервые Советская власть победила тут в 1921 году. Но малочисленной группе партийцев во главе с С.Навериани пришлось отступить под натиском контрреволюционных сил. Отряд Красной Армии, посланный на подавление контрреволюции, погибает вместе со своим командиром Прохоровым в теснине Ингури, где была устроена засада. В 1922 году Навериани переходит с отрядом перевал Твибер и восстанавливает Советскую власть в Верхней Сванетии, но по ошибочному распоряжению центра коммунисты вынуждены вновь покинуть ее. Во главе Сванетии оказываются примазавшиеся к революции меньшевики Грузии. Окончательная победа приходит в 1924 году, когда сваны расстреливают последних князей Дадешкелиани, разрушают их замок в Мазери и восстанавливают Советскую власть по всей Верхней Сванетии. Центром ее становится революционный очаг—Местиа.
Бесконечные войны придали своеобразный внешний облик стране. Самый отличительный признак Вольной Сванетии — ее боевые башни. Наиболее многобашенные селене я—пограничные: Ушгули на востоке и Латали на западе. Да и в Местии каждый дом имел свою башню. Издали сванские селения выглядят как лес башен. Их отвесные стены сложены из камней никому теперь не известным способом. Предполагают, что вокруг возводящейся башни строили деревянные леса, по ним прокладывали по спирали такой же деревянный настил и по нему завозили на быках камни. О времени этих построек было много споров, но большинство ученых склонно теперь считать, что сванские башни сооружены в XII—XIII веках, по время «золотого столетия» Сванетии, во времена царствования в Грузии царицы Тамары.
Стены башен ровные и напоминают поставленную вертикально мостовую, только камни бывают весьма крупные. Верх башен венчают крепостные зазубрины, в стенах— узкие бойницы.
Башни в несколько этажей, каждый этаж—это трехметровый куб с люком. К люку ведет бревно с зарубками, своеобразная лестница. По ней добираешься до следующего этажа, но так, что можешь просунуть в люк только голову, а затем надо опираться локтями о края люка, подтягиваться, выжиматься на руках, и только тогда попадаешь на следующий этаж. Бревно это раньше втягивали за собой, и тогда подняться в башню было уже невозможно. Люк не приходится над люком, такая конструкция исключает опасность сквозного падения. Этими башнями сванам приходилось пользоваться совсем недавно, всего каких-нибудь несколько десятков лет назад: здесь месяцами скрывались от кровной мести.
Кровная месть в Верхней Сванетии, или «лицври», изнуряла страну еще больше, чем постоянные войны с внешними врагами. Война шла не только между отдельными селениями, но и между домами. Достаточно было сказать обидное слово или пнуть ногой собаку, чтобы получить пулю в лоб. И тогда мужчины поднимались в башни. Они забирали туда женщин и детей, прокопченные мясные туши, боеприпасы, наполняли водой деревянные баклаги в башнях. Башни имеют выход в дом, который тоже представлял из себя крепость. Вместо окон в сванских домах узкие бойницы, а сами дома построены из камня—не подожжешь.
Мне рассказывали, бывали случаи, когда мужчины отсиживались в башнях годами. Пока кровная месть не была осуществлена, старики гневались, молодые издевались, жены отказывали в общей постели. Земля в это время стояла невозделанной, пропадал скот, гибли люди.
Между одной из ветвей рода князей Дадешкелиани и «дымом» свана Бимурзы кровная месть продолжалась более ста лет. Началась она в 1813 году, а закончилась только тогда, когда один из представителей рода Бимурзы поймал и убил безобразника и самоуправца Тенгиза Дадешкелиани, чем сравнял счет 14:14.
Только с 1917 года по 1924 год, до установления в Верхней Сванетии Советской власти, от кровной мести погибло здесь 600 мужчин. За семь лет — 600 мужей Сванетии, 600 пастухов, пахарей, отцов, братьев! Почти по сто человек в год уносила в это время кровная месть. А бывали в истории Сванетии годы, когда эти страшные цифры были еще больше.
Правда, от кровной мести можно было откупиться, уплатив «цор». Плата принималась самым дорогим для свана—землей, быками и оружием. «Цор» определялся специальным судом, состоявшим из 12 родственников убийцы и 13 родичей убитого. Но все это делалось непросто… Бывали случаи, когда споры в суде приводили к новым убийствам прямо на месте судилища, и тогда вражда вспыхивала снова.
Война, распри, кровная месть тяжелым бременем ложились на маленький гордый народ, были для него страшной бедой. И вот теперь башни служат памятниками этим черным временам, они грозно напоминают людям об ужасах междоусобиц, смерти. Очевидно, именно отсюда в Сванетии ведет свое начало обычай носить такой продолжительный траур. Ведь если в год погибало только от «лицври» около ста человек, имеющие очень широкое родство сваны просто никогда не снимали черной одежды, они не успевали окончить один траур, как начинался другой.
…Склоны так круты, что спускаться по ним на лыжах без поворотов, напрямую невозможно. Но и подрезать склон зигзагом поворота нельзя, он еле держится. Мы берем лыжи на плечи и осторожно, ступая след в след, идем прямо вниз. Проваливаемся по пояс. Верхний слой снега отделен от нижнего прослойкой глубинного инея. Это как раз то, что надо для лавины, по этой прослойке она и соскользнет, коли наша тяжесть окажется для этого достаточной. Не везде можно выбрать для спуска намечающиеся гребешки, где чувствуешь себя спокойнее, временами приходится спускаться в мульды. Очень плохо, совсем плохо, опасно.
В нижней части склона приходится еще напряженно следить за кулуарами боковых склонов, где повсюду видны следы лавин—конусы из снежных комьев. Миновав крутизну, со вздохом облегчения выходим на громоздящийся ледопад. Здесь уже чуть спокойнее. Снова становимся на лыжи. Шалико красивыми поворотами плавно объезжает голубые глыбы льда, боковым соскальзыванием идёт по участкам твердого наста. Юра едет по его следу, повторяя движения Шалико. Вдруг он исчезает. Просто вот так – был Юра, и нет его. В это время Шалико останавливается, оборачивается и тут же, быстро возвращается назад. Я подъезжаю чуть позже.
— Провалился! — кричит мне Шалико и смеется. Смеется — это хорошо.
— Цел? — спрашиваю я.
—— Да. Ругается,—отвечает он,—неглубоко упал.
Я подкатываю к зияющей дыре и вижу в трещине на глубине трех-четырех метров Юру. Он стоит на снежном мосту и обвязывается веревкой, сброшенной ему Шалико. Рядом с Юрой чернеет глубина. Может быть, там тридцать метров, а может быть, и все сто. Юре здорово повезло, что он упал на снежный мост.
Юра Арутюнов —начальник спасательной службы Эльбрусского района. Это нас и веселит. Но он невозмутим. Когда мы его вытаскиваем, он вновь собирается лезть в трещину за оставшейся там рукавицей. Мы его не пускаем, и он сердится с присущим ему армянским темпераментом. Это он уговаривал меня не ходить через перевал. А потом пошел сам. Так ему спокойнее. К тому же он хотел ознакомиться с состоянием снега в это время года в горах и обследовать ледники. Знакомство состоялось самое близкое, все очень довольны.
Вскоре мы выходим на ровный ледник и быстро летим на лыжах вниз. Позади грохочет. Лавины сошли слева и справа от нас, но мы уже в безопасности и несемся, подгоняемые своими тяжелыми рюкзаками по наклонному леднику, оставляя на его снегу узкий след.
Ледник, увалы морен под глубоким снегом, первые угнетенные березки и, наконец, лес. Пригнутые к земле березы, сброшенные в реку стволы елей говорят о том, что здесь склоны всю зиму проутюживались снежными лавинами. Мы держимся подальше от таких мест или стараемся проскочить их побыстрее. Вдали показались башни Местии. На дороге появились первые свиньи.
Ох уж эти сванские свиньи! Они похожи на кого угодно, только не на свиней. Это дикие кабаны, сплюснутые с боков, как рыбы. Черные или пятнистые, худые, со стоящей на загривке щетиной, они напоминают гиен со свиными пятачками и на антилопьих ножках. Многие сванские свиньи добывают себе пропитание сами, кормятся в лесу и возле селений. А когда надо зарезать такую полуодичавшую свинью, приходится охотиться на нее с ножом, а то и стрелять.
Мы останавливаемся, и я переодеваюсь в национальный сванский костюм. Конечно, это выглядит смешно, может быть, но это моя слабость. У каждого есть слабости, полагаю, моя не самая худшая.
Юра хохочет. Для него такой карнавал неожиданность, он не знал, что у меня в рюкзаке черкеска из настоящего домотканого материала. А Шалико доволен, улыбается.
— Ну, что ты ржешь? — говорю я Юре.— Разве плохо?
— Нет, ты знаешь, хорошо,—отвечает он совершенно искренне,— но ты, наверное, последний сван, который еще носит черкеску.
К сожалению, он прав. Носить национальный костюм уже не принято в Сванетии. Традиция умерла. Об этом можно только пожалеть. Непонятно, как такое случается. Что может сван надеть на себя красивее черкески с газырями («чоха»—по-свански), перетянутой в талии тонким с серебряными бляшками ремешком? Совсем еще недавно этот костюм носил весь Кавказ. Только головной убор был различным: у осетин—мохнатая папаха, у балкарцев— расширяющаяся кверху каракулевая шапка, у грузин-нмеретинцев—свернутый на голове калабахи, а у сванов—круглая войлочная шапочка—сванка. Почему шотландцы могут с гордостью носить до сих пор свои клетчатые юбки, а у свана на голове теперь напялена до ушей огромная «грузинская» кепка, вместо чоха—пиджак, вместо капа (рубашка с высоким воротником, застегивающаяся спереди)—галстук и на ногах вместо чафлар и заткарал (гетры и обувь)—модные остроносые ботинки?! Разве национальная одежда годится только для ансамблей? Разве она не удобна? Разве она не красива?
Мы не можем обидеть Шалико. Поскольку мы пришли вместе с ним, мы обязаны прежде всего посетить его дом. А потом уже я могу пойти и к Виссариону.
Дом Мобиля Маргиани—типичный современный сванский дом. Он двухэтажный, просторный, нижний этаж из камня, верхний из дерева. Вдоль всего второго этажа идет веранда, внизу—большое помещение с железной печкой и длинным столом. Встреча весьма сдержанная, ни громких криков и возгласов, ни шумных проявлений восторга, ни слез. Скупые объятия для Шалико, рукопожатия для нас. Садимся к огню, переобуваемся, не спета обмениваемся новостями и передаем приветы. Женщины неторопливо принимаются за приготовление еды. Иной мог бы подумать, что нам здесь и не рады вовсе, но мы-то знаем: все, что есть у семьи, будет сейчас на столе, наверху нам уже стелют постели с лучшим бельем и одеялами, где-то о подвале переливается в бутылки арака. Узнаем, что Виссарион несколько дней назад улетел лечиться в Тбилиси.
Братья Шалико—Илико, Валико и Датико—выходят к столу с черкесках. Достали из какого-то дальнего сундука черкеску и хозяину дома. Мобиль доволен, я еще больше. Жаль, если все это сделано только из уважения к чудаковатому гостю. Но, видимо, не совсем так. В движениях старика появилась какая-то величавость, в осанке ребят — гордость. Они выпрямили спины, держатся прямо, подтянуто. Перед тем как сесть за стол, мать Шалико обходит всех и просит каждого снять и отдать ей кинжал. Она собирает их и уносит куда-то вместе с поясами. Таков обычай. За столом люди должны быть без оружия.
Как всегда, ставя на стол все лучшее, что у них есть, хозяева извиняются за плохой прием, за плохое угощение, хотя всем ясно, что такую еду сами они видят не каждый день. Такой обычай не может нас разубедить в их искренности, больше у них действительно ничего нет. Сваны небогатый народ. Что можно получить от скал, лежащих под самым небом? Ячмень, картошка, немного баранов, маленькие коровы да поджарые свиньи. Внизу же, если спуститься по Ингурской тропе к морю, мингрелы выращивают цитрусы и все, что твоей душе угодно. Но зато в Верхней Сванетии живут самые гордые и самые гостеприимные люди на земле.
Традиционные тосты, тосты, за которые нельзя не выпить за удачный переход, за меня, за Юру, за Шалико, за хозяина, за хозяйку, за Сванетию… Много хороших слов и так же много стаканов напитка с резким, специфическим запахом—араки. Чокаясь, стараешься из уважении держать свой стакан ниже стакана партнера. Для этого наши руки со стаканами опускаются иногда ниже стола. Тогда протягивается ладонь, и мы чокаемся, сдвигая стаканы на ладони, чем уравновешиваем нашу значимость за столом, делаем себя равными.
Юра художник. При свете керосиновых ламп он без конца делает карандашные наброски. Сейчас он рисует Мобиля. Мне его рисунок нравится, но у окружающих отношение к этому портрету сдержанное, главным образом из-за отсутствия фотографического сходства.
— Пойми, Шалико,— втолковываю – я своему другу— это рисунок, художественное произведение. Сходство здесь не самое главное. Главное—образ.
—Какой образ?!—обижается Шалико.—Что, мой отец—образ? Он рисует моего отца. Это мой отец! А он нарисовал ему одно плечо и не хочет рисовать второе. Что, у моего отца одно плечо, что ли?!
— Да это не важно! Он может быть совсем без плеча..-продолжаю я.
Но Шалико меня перебивает:
— Это тебе не важно,— сердито говорит он,— а я хочу, чтобы у моего отца было два плеча, а не одно.
— Не болтай о том, чего не понимаешь!—теряю терпение и я.
— Кто здесь болтает?!—Шалико поднимается из-за стола во весь свой громадный рост. Вскакиваю и я:
— Ты! Ты думаешь, что понимаешь в этом больше, чем художник или я?
— А ты кто такой?!
— А ты кто такой?!—я ударяю по столу кулаком, звенят стаканы.
Отшвырнув стул, Шалико выходит из-за стола. Мы стоим с ним друг перед другом, словно два петуха. Нас уже держат за руки.
Голова моя падает на грудь, и я говорю:
— Прости меня, Шалико, я не прав. Не тот разговор.
— Ну что ты…—отвечает он,—это я виноват, прости меня. Я не должен был так говорить, ведь ты гость в доме моего отца,—он заботливо берет меня под руку.—Тебе пора отдыхать. Пойдем, я отведу тебя наверх.
Когда меня раздевают, я бормочу уже что-то совершенно бессвязное. Однако мне хорошо запомнились руки Шалико, расшнуровывающие мои ботинки.
На следующий день мы прежде всего отправляемся посетить дом Илико Габлиани, нашего товарища, погибшего при восхождении на пик Победы.
В одной из комнат его дома теперь что-то вроде маленького музея. По стенам развешаны его одежда, альпинистское снаряжение, ружье, бинокль, фотографии, грамоты. На столе стоит бюст погибшего, разложены памятные подарки от его друзей. Одетая с ног до головы в черное дочь Илико посылает кого-то за матерью. Появляются вино и горячие хачапури (лепешки с сыром).
Я был здесь в тот несчастливый год. Вся Сванетия тогда носила траур: женщины в черном, у небритых мужчин на рукавах черные повязки, у многих на груди маленький портрет Илико в черном окаймлении. Траур здесь длится сорок дней, а для близких—не меньше года.
…Мы входим в дом Илико вчетвером—Иосиф Кахиани и Миша Хергиани, оба уже заслуженные мастера спорта, Женя Гиппенрейтер — мастер спорта и я. За длинным столом поднимаются молчаливые, серьезные мужчины, вдоль завешенной ковром стены стоят женщины в черном. На кровати Илико лежит его новый костюм: пиджак со значком мастера спорта, брюки и кепка. На столике у изголовья постели расставлены вино, мясо, фрукты. Как-то жутковато смотреть в ту сторону.
Нас ждали. Небритый сван неторопливо рассаживает нас на почетные места во главе стола, наливает араку. Все это в полном молчании, ни знакомства, ни приветствий. Взоры устремляются на меня. Вероятно, из-за бороды меня принимают за старшего. Смотрю на Иосифа, Мишу, Женю. Те тоже ждут от меня первого тоста. Я поднимаюсь:
— Мы все альпинисты. Гибель Илико—тяжелая утрата для нас…
Все молчат, лишь горько, навзрыд плачет вдова.
За несколько дней до нашего приезда в этом доме триста человек пришли на поминки, которые длились несколько дней. Было съедено и выпито все, что заготавливалось семьей на долгую зиму. И хотя дом теперь пуст, семья Илико не будет нуждаться ни в чем: все дома, все кладовые сванов открыты для нее, приходи и бери.
Поднимается Миша:
— Мы были рядом с ним, когда он погиб. Мы опять поднимемся на эту вершину. Он будет похоронен в родной земле.
По обычаю тело погибшего на чужбине свана доставляется на родину, он должен быть похоронен только в Сванетии, на своем родовом кладбище, в родной земле. И сваны отправятся на далекий Тянь-Шань, на грозные склоны пика Победы, отнявшего у нас слишком много жизней. Они будут рисковать собой, чтобы добраться до того места, где на высоте семи тысяч метров лежит заложенный камнями Илико. Нет гарантий, что они вернутся обратно. Вот что значат эти слова.
…По какому-то непонятному для нас правилу визиты обусловлены заранее. На следующее утро нас ведут к Гварлиани, потом к Чартолани, потом к Кахиани.
Не забыть первого посещения Местии.
…Виссарион Хергиани—отец Миши, старейший альпинист Сванетии. Мы сидим за столом уже очень давно, и нам не учти из-за него до конца дня, до поздней ночи, пока не отведут под руки, не разденут и не уложат в приготовленную постель. Старик полон достоинства и весьма сдержан. Первый тост, который он произнес за меня, звучал приблизительно так: «Я не могу пока сказать, что это самый лучший человек, я вижу его в первый раз, но он альпинист, ваш друг. Я желаю ему, как опытному альпинисту, хорошо учить нашу молодежь»,
Умение просидеть за столом много часов подряд и, выпив фантастическое количество стаканов араки, не свалиться под стол, не наговорить глупостей — нелегкое искусство. Еще труднее для меня было усвоить традиционную систему произношения тостов. Тут я без конца попадал впросак. Тост тамады остается главной темой для всех присутствующих до тех пор, пока он не произнесет следующий. Все желающие гости могут вслед за тамадой поднять стакан и произнести свой тост, но он обязательно должен поддержать основную мысль, высказанную тамадой. Варианты возможны самые различные, но тема, заданная тамадой, должна сохраняться, пока он не произнесет следующего тоста. Мне же после третьего стакана стало казаться, что я полон оригинальных идей, и я считал своим долгом поделиться ими с присутствующими. И конечно, я никак не мог понять моего друга Женю Гиппенрейтера, дергающего меня за куртку, когда я пытался подняться, и повторявшего в своих тостах чуть ли не слово в слово только что сказанное. Я дивился, как глупеет мой друг от араки, и начал уже обижаться, когда Женя наклонился ко мне и объяснил мое неприличное поведение.
Сваны уважают старших. Если в комнату входит человек, по возрасту старше присутствующих, все встают. Тамада, им был Виссарион,—за столом самый старший, и мое поведение могло быть истолковано как непочтение к нему. Но старик понял, в чем дело, и только добро улыбался.
Виссарион сидел во главе стола. Слева от него — сын Миша и наш друг Иосиф Кахиани, справа—я и Женя.
— Говорят, Саша, ты всегда ездишь с ружьем и никогда с ним не расстаешься,—обратился ко мне старик.—
Почему это?
— Я, дядя Виссарион, по своей основной специальности зоолог, изучаю птиц. Мне всегда может понадобиться добыть какую-нибудь редкую птицу.
— Можно посмотреть твое ружье?
— Конечно.—Я взял ружье и, не вынимая его из чехла, протянул старику.—Дарю его вам, дядя Виссарион.
За столом замолчали. Виссарион обвел глазами присутствующих, встал и вышел. До его возвращения никто не пошевелился.
Минут через пять старик торжественно, на вытянутых руках вынес огромный кинжал. Между серебряными с чернью ножнами и белой костяной ручкой проглядывал потертый сафьян. Миша что-то тихо сказал по-свански. Старик сверкнул на него глазами.
— Этот кинжал,—сказал Виссарион,— принадлежал трем поколениям Хергиани. Брат моего отца выкупил его как ценность…
Старик был взволнован и перешел на сванский язык, Миша переводил: «Раньше его носил Дадешкелиани – старший, Мирзахан Дадешкелиани. Потом он был у Тенгиза Дадешкелиани, который убил им из кровной мести двадцать сванов. Тенгиза убил Бимурза. Этим кинжалом убито много людей. На нем кровная месть. Он старый, но может убивать еще. Возьми его, Саша, и пусть он больше никого не убивает».
Пока Виссарион говорил, все стояли. Я принял кинжал, поцеловал его, поцеловал старика.
Кинжал был старинный, работы тифлисских мастеров. Клинок травленой стали и с тремя канавками, как делали только до середины прошлого века. Он и костяная рукоятка были лет на полсотни старше ножен. А на обратной стороне серебряных ножен стояла дата — 1868 год.
Тут же вычерчены по серебру замысловатой грузинской вязью какие-то слова.
— Что здесь написано, дядя Виссарион?—спросил я. Старик велит Мише перевести надпись. Миша переводит так: «Кинжал я, режу врага, убийцу моего». И добавляет:
— У нас не принято дарить кинжал. Кинжал—это лицо человека, его дарят только в очень редких случаях. И лишь родственникам.
В голосе Миши откровенно звучит сожаление об утраченной семейной реликвии.
— А этот кинжал, этот кинжал… Отец оказал тебе большую честь, Саша,—заканчивает он.
— Ты теперь мой сын,—говорит мне Виссарион,—брат Миши.
…Когда я впервые гостил в Верхней Сванетии у Иосифа Кахиани в его родном селении Жабеши, самом верхнем по ущелью Мульхуры, я не смог вынести столь многочисленных визитов. Решив сбежать с ружьем в лес, я на рассвете оделся и прокрался на веранду. Но перед домом уже дежурили сванские мальчишки, жаждавшие увидеть «скальных тигров». (Иосиф и Миша совершили несколько серьезных восхождений совместно с альпинистами Великобритании, а после блестящего прохождения сложнейших скальных стен на острове Скай в Шотландии им было присвоено почетное звание «скальных тигров».) Ребятишки были несколько разочарованы, не обнаружив у них когтей и хвоста, но оставались самыми ярыми поклонниками героев. В Сванетии ценят альпинистов. С трудом обманув бдительность юных почитателей моих друзей, я все-таки сбежал тогда и поднялся на лесистый склон.
Стояла осень, и горы пестрели желтыми кленами, разноцветными кустарниками и зелеными еще кое-где березками. Были здесь и шиповник, и малина, и какие-то неизвестные мне кусты с розовыми листьями. Полыхала огнем рябина, темными силуэтами на фоне всей этой игры красок выделялись ели и пихты. Если не смотреть на снежные вершины и глубокие ущелья, может даже показаться, что ты находишься в русском лесу, среди елей, берез, рябин. И птицы вокруг те же—пеночки, синичка – московка, дрозд – деряба. Но стоит взглянуть себе под ноги, и увидишь закругленные листья черники и алые ягоды брусники… среди рододендронов. А вслед за дерябой вылетит стремглав из кустов белозобый дрозд, типичный обитатель кавказских высокогорий. Это сразу возвращает тебя в Верхнюю Сванетию. И еще. Поднимешь голову—перед тобой Ушба.
Ушба… Она поднимается в самом центре Верхней Сванетии, над Местией. Вид ее поражает, ошеломляет, пугает и восхищает. Два с лишним километра отвесных недоступных скал из розовых гранитов и гнейсов! Два с лишним километра отвеса над зеленым ковром лугов и над сверкающими ледниками! Попробуйте себе это представить. Нет, не получится, если вы не видели Ушбы. Не получится.
Я много видел разных гор — Кавказ, Тянь-Шань, Памир, Алтай, Саяны, Камчатка… Бывал в Татрах, поднимался на красивейшие вершины Альп—Монблан и Маттерхорн. Все горы прекрасны. Ушба одна. Нет и не может быть второй Ушбы.
Несколько лет назад довелось мне смотреть на нее в предрассветный час с ее соседки Шхельды. Пока светало, фантастические краски беспрерывно сменяли друг друга. Синие, розовые, лиловые, фиолетовые тона расплывались, переходили один в другой, излучая в дымке утреннего тумана какое-то своеобразное свечение. Цвета были яркими, насыщенными и совершенно неестественными. Да, да, неестественными. В. жизни так не бывает, не видел. Это напоминало искусно подсвеченную декорацию, задник огромной, во все небо сцены, созданный художником, ничего общего не имеющим с реализмом. Стена Ушбы обрывалась вниз, вглубь, куда-то под землю, в тартарары. Запрокинешь голову и не видишь за повисшим облачком самой вершины, посмотришь вниз, и не видно под находящими с ледника облаками подножья Ушбы. Только стена. Страшная и прекрасная, грозная и возвышающая тебя над всеми жизненными невзгодами, над всем преходящим. Будто ты один на один с самой вечностью. Это было настолько грандиозное, настолько захватывающее зрелище, что я совсем забыл, кто я, где я и зачем- я здесь. А был я в то утро руководителем спасательных работ, лежал на крохотном уступчике над пропастью и должен был организовать спуск своего пострадавшего товарища по километровой стене Шхельды.
Не каждому дано вступить в единоборство с Ушбой. Но нет большего счастья для альпиниста, чем покорить ее, победить, стать ее властелином. Тот, кто выиграл этот бой, тот прежде всего победил самого себя, свои слабости, свой страх, все, что было в нем ничтожного, ползучего, мелкого.
Тот, кто поднимется на Ушбу, навсегда поверит в себя. И ничем тогда его не сломить, ничем не запугать, ничем не остановить в самых дерзновенных мечтах и делах.
Одними из первых людей на вершину Ушбы поднялись сваны. Ночью на вершине они разожгли костер, чтобы вес люди узнали о том, что нет на свете ничего и никого сильнее людей, что человек, выглядевший рядом с Ушбой ничтожной букашкой, может все… Даже победить Ушбу.
Как-то мы с Женей Гиппенрейтером сидели у меня дома и пили кофе. Когда он начал рассказывать мне о своей недавней поездке в Индию, в Даржилинг, о встречах с «тигром снегов» Тенцингом и о племени шерпов, я совершенно неожиданно задал ему вопрос:
— Скажи мне, что ты будешь делать, когда постареешь и не сможешь больше ходить в горах, делать восхождения?
И Женя, человек, объездивший весь свет, побывавший в Европе, Азии, Америке и Австралии, ответил не задумываясь:
— Тогда я поеду в Сванетию и буду сидеть на солнышке у порога нашего дома вместе с Мишей и Иосифом. Нам некуда будет спешить. Мы будем сидеть и вспоминать… А ты? — спросил он.
— Мне хотелось бы сидеть рядом с вами,—ответил я Жене,—только спешить все равно придется: хочу написать о Сванетии, о горах, о Мише.

ВРЕМЯ САДИТЬСЯ НА КОНЕЙ

Прошло немало лет. Я давно уже не работал инструктором альпинизма, появились совсем другие заботы и интересы. Жизнь раскручивалась все быстрее и быстрее, некогда было оглянуться. Разве только ложась в постель, я иногда задавал себе вопрос: «Зачем все это? Что дают человеку статьи и книги, ученые степени и звания? Становится ли он от этого счастливее?» И приходил к выводу, что нет, не становится. В горах жилось лучше. Однако наутро все начиналось сначала и шло в том же духе, по заведенному непонятно кем, только не мною, порядку.
И вот однажды ночью я встал, накинул халат, вставил в пишущую машинку лист бумаги и написал Мише Хергиани письмо.
«Дорогой Миша!
У тебя теперь все есть. Ты достиг всего, чего можно достигнуть в спорте,—ты мастер спорта СССР, ты почетный мастер спорта, ты международный мастер спорта, ты заслуженный мастер спорта, ты заслуженный тренер и даже «тигр скал». Ты стал в Союзе альпинистом № 1 и сделался национальным героем Сванетии и всей Грузии. Что же дальше?
Не пора ли нам с тобой сесть на коней, объехать Верхнюю Сванетию и написать о ней книгу? Мы заедем в каждое ущелье, поговорим со стариками, соберем легенды и песни сванского народа, постараемся лучше понять его дух и рассказать обо всем этом людям.
Если ты согласен, я брошу все и, как только сойдет снег, приеду в Местию. Жду твоего ответа. Обнимаю тебя.
Твой Александр Кузнецов».
Ждать пришлось недолго, ответ пришел через неделю. «Здравствуй, дорогой брат Саша!—писал мне Миша.—Ты задумал хорошее дело. Правильно, в спорте все сделано. Мне надо только снять с Победы и похоронить в Сванетии Илико, больше мне ничего не нужно. На этот год планируется совместное франко-советское восхождение на пик Коммунизма и восхождение сванов на Ушбу. Но как только ты скажешь, что нам пора садиться на коней, я тоже все брошу и прилечу в Местию. Сейчас я нахожусь в Итколе…»
Однако в Итколе, под Эльбрусом, я Миши не застал. Мне рассказали, что Мишу недавно сбил на склоне Чегета какой-то неуправляемый турист, и сейчас Миша лечится в Тбилиси. На самом деле все это оказалось не совсем так.
— Я занимался с новичками,—рассказывал мне об этом случае потом Миша,—поднял их на подъемнике на самый верх и спускал по одному, с остановками. Смотрю, на спуске упала моя девушка и лежит, не встает. Я к ней па всей скорости. Понятно, смотрю на нее, чтоб сделать около нее вираж и остановиться. Делаю поворот к девушке, а тут сверху летит этот неуправляемый, я его не мог видеть, смотрел на девушку, заметил только в последний момент. Думаю, повернет человек, у него еще есть время, а он прямо на меня. Ударил мне в солнечное сплетение плечом. Разлетелись в разные стороны. Я вдохнул и не могу выдохнуть. Посинел весь, говорят. Долго не мог отойти. Приехали спасатели с акьей, но я все же встал и спустился сам. Того парня повезли, он о мой живот сломал три кости. Положили меня в постель, говорят, внутреннее кровоизлияние. Лежи, мол, не двигайся. Три дня лежи, потом посмотрим. А я подумал: что толку лежать, если что оборвалось, все равно уж не прирастет. Встал утром потихоньку и убежал делать зарядку. Прибегаю к реке, а за скалой стоит доктор Жемчужников. Смеется. «Я так и знал,—говорит,—что ты сейчас на зарядку прибежишь, решил посмотреть, как ты делаешь свою зарядку».
Не застав Мишу в Итколе, я дал ему телеграмму в Тбилиси: «Первых числах мая перехожу Донгуз-Орун. Саша».
Но контрольно-спасательная служба зорко следила за тем, чтобы какие-нибудь безумцы не вздумали идти через перевал из Кабардино-Балкарии в Сванетию. 1968 год был очень снежным, лавины неистовствовали по обе стороны хребта, весенние лавины, мокрые и тяжелые. Начальник спасательной службы Юра Арутюнов вылетел зачем-то в Москву, заместитель его и разговаривать со мной не стал.
— Один не пойдешь,—говорил мне Шалико Маргиани,—я тебе сванов найду. Надо немножко подождать.
Сам он не мог идти со мной в Сванетию, Шалико работал инструктором в Итколе. Работал он хорошо, с тех пор у него все наладилось, он был одним из самых квалифицированных и уважаемых альпинистов в Итколе.
— Я сам провожу тебя до перевала, без меня не ходи,— Шалико тоже не на шутку был озабочен. И не зря: единственная группа, прорвавшаяся через перевал перед нами, угодила-таки в лавину. Обошлось без смертей, но были серьезные травмы, и сванам пришлось на руках транспортировать пострадавших от перевала до дороги.
Слухом земля полнится, ко мне стали приходить киевляне, харьковчане, ростовчане и все просили взять их с собой через перевал. Спасатели устроили мне сцену, и я заявил, что не иду и не собирался идти через перевал. И действительно, я начал уже подумывать об окольном пути через Нальчик, Тбилиси, и Кутаиси, но тут встретил своего ученика и большого друга Нуриса Урумбаева. Нурис окончил Московский университет и работал теперь научным сотрудником лаборатории МГУ по изучению снежных лавин. Всю зиму он прожил под Эльбрусом, в Терсколе, был в
прекрасной спортивной форме и к тому же хорошо разбирался в лавинах. О лучшем спутнике нечего было и мечтать. Особенно если иметь в виду, что в последнее время моя тренировка сводилась к подъему на восьмой этаж, когда я возвращался домой после двенадцати и лифт уже не работал.
— А вы ходили через Донгуз-Орун? — спросил он меня,
— Нет. Ходил через все остальные перевалы, а через этот не ходил.
— Я тоже не ходил, а любопытно глянуть, что там происходит с лавинами.
Донгуз-Орун—перевал пустяковый, летом через него идут толпы туристов. Это самый простой перевал, ведущий из Балкарии в Сванетию. Но это летом, а сейчас нам пришлось, поселившись на «Луне» (так называется хижина и кафе на горнолыжном подъемнике Чегета, «Луна», или «Ай» по-балкарски), несколько дней покататься на лыжах в ожидании морозной ночи.
Нет худа без добра, поездив с Нурисом, я слегка обновил свою устаревшую горнолыжную технику.
Освоить технику слалома не так-то просто, но еще труднее переучиваться. Она, как и все в нашей жизни, без конца меняется, эта техника. Мне приходилось осваивать ее три раза. Сначала мы делали на горных лыжах повороты типа «телемарк»: выставляешь одну лыжу далеко вперед, сильно сгибаешь колени, руки разносишь в стороны. Так катался в 30-х годах Хемингуэй. Затем пришла упоровая техника. Освоил и ее. Но тут появились «параллельные лыжи». Пришлось учиться заново. А теперь уже у нас шесть групп поворотов «христианией». Теоретически я изучил их достаточно, но это маловато для того, чтобы обучать других.
Пожалуй, никто в Союзе в этом году не «накатал» столько, сколько Нурис. В течение всей зимы он ежедневно, без выходных делал до десятка спусков с самого верха Чегета. Он так расставил свои контрольные шурфы в снегу, которые надо было проверять чуть ли не каждый час, что ежедневно спуск на лыжах составлял у него десятки километров, Поднимался он, конечно, на подъемнике. Нижняя станция Чегетского подъемника стоит на высоте 2170 метров над уровнем моря, кафе «Ай» — 2750 метров, а верхняя станция расположена на высоте 3050 метров. Вот и посчитайте, перепад высот около 900 метров, спуска километра три с половиной, а что выйдет за день? Или за сезон?
Нурис относится к той категории людей, которым горы
не могут надоесть. Уже в мае, в конце сезона, он катался еще с удовольствием. Это сделало его первоклассным горнолыжником, я любовался им, как знатоки балета любуются, наверное, прима-балериной.
Вечером 2 мая я подмигнул Нурису:
— Подмораживает…
— Да, похоже. Я думаю, будет держать,—ответил он.
— Собираемся,—решил я.—Выйдем в двенадцать часов ночи.
Я поспешил оповестить Шалико, чтобы он не волновался, и ровно в полночь мы вышли на перевал. Шли без лыж, семнадцать часов шли до ближайшего в Сванетии селения Накра; шли, проваливаясь на спуске выше колен, а на леднике—по пояс; шли в постоянном напряжении, то и дело прислушиваясь, вздрагивая и озираясь по сторонам.
Когда же спустились наконец на ледник, обычно молчаливый и сдержанный Нурис не мог сдержаться.
— Вы только посмотрите. Сан Саныч, что делается!— восклицал он то и дело.— Сотни, тысячи лавин в одном ущелье! Какая красота!
Я как-то не мог до конца разделить его чисто профессионального восхищения и без всякого удовольствия посматривал на склоны, где вплотную, конус к конусу, вдоль всего ущелья были навалены многие миллионы тонн спрессовавшегося в лавинах снега. Зато меня заинтересовали маленькие лунки на снегу, этакие небольшие углубления, в которых лежали то прошлогодний листочек, то пучок травы, то просто кусочек дерна. Попадались и цветы. Каждая проталинка повторяла форму предмета. Привыкнув к тому, что летом ледники бывают усеяны бабочками, стрекозами, комарами и другими насекомыми, заносимыми сюда горными бризами, я не мог понять, откуда зимой на поверхности ледника могли оказаться все эти предметы. Нурис просветил меня. Оказывается, все это приносится сюда воздушной волной лавин. При падении тяжелой лавины захваченные ею предметы взмывают вверх и оседают на снег после того, как лавина остановится.
— Когда растает снег, вы найдете на месте этих конусов точно такие же растения, что и наверху, те же самые травки и цветы,— объяснял мне Нурис,— а там, где лавины не падают, вы их уже не встретите.
Глубокий снег лежал до самой Накры, только на окраине селения стали появляться у корней пихт и буков небольшие проталинки с белыми подснежниками, синими фиалками и лиловыми колокольчиками. Весна тоже не хотела признавать особых снежных условий этого года.
В Haкpe мы остановились в доме альпиниста Константина Дадешкелиани, потомка князей и бригадира колхоза. Костя всегда категорически отрицал свою принадлежность к князьям, но, поговорив со стариками, я все-таки вывел ему недурную родословную. С нашим приходом в доме началось заметное оживление, забулькала арака, раздались удары большого ножа, разрубающего кости. Нас пытались разуть и вымыть нам ноги. Начиналась Сванетия. Но пока шла вся эта суета, мы упали и уснули. Спали столько же, сколько и шли.
Раньше Накра была пустынным, совершенно необитаемым ущельем. Один путешественник писал о ней восемьдесят лет назад: «Сванеты боятся селиться в этой узкой таинственной долине, и не без основания: следы весенних и зимних разрушений завалами видны на каждом шагу». Теперь в Накру проведена приличная автомобильная дорога. Ущелье начало заселяться лет 60 тому назад, а после войны с образованием тут колхозов сюда перебрались жители верхних селений—Лашграши, Таврали, Кичкилдаши. Сванской старины, понятно, здесь не увидишь—дома, селения, мосты в этом ущелье новые. Но мне повезло: разговорившись с незнакомым стариком, я узнал, что в одном из домов полузаброшенного верхнего селения Кичкилдаши можно посмотреть старинное сванское оружие. При первой возможности я, конечно, отправился туда.
Страсть к старинному оружию живет во мне с детства. Может быть, потому, что дома у нас висели когда-то над диваном дуэльные пистолеты, сабля, кинжал и шпага, принадлежавшие моему деду.
В Кичкилдаши я нашел несколько старых кинжалов и сабель- два кремневых ружья — все оружие грузинского происхождения. Грузия—одна из классических стран, где производили высококачественную сталь для кинжальных и сабельных клинков. Иногда эту сталь называют булатом. Но это неправильно. Настоящий булат изготавливался только в Индии и в Персии. Его не могли получить даже в таком всемирно известном городе оружейников, как Дамаск, где пользовались сталью индийской выплавки. Дамасская сталь отличалась узором; получаемым при перековке. Клинки с таким слоистым узором стали называть Дамаском или дамасской сталью. Секрет изготовления грузинского Дамаска народные металлурги тщательно берегли и передавали из поколения в поколения. В России долгое время пытались изготовить клинки, подобные грузинским, но ничего из этого не получалось. Даже, когда в 1826 году через знаменитого мастера Карамана Элизарашвили царскому правительству стал известен рецепт стали и технология ее изготовления, выковать клинки, равные по качеству грузинским, не удавалось: оказывается, для этого необходимы были грузинская руда и умелые, привычные руки.
В Грузии изготавливали сварочный Дамаск. Делалось это так: брали кусок чистого железа и кусок стали, затем их сваривали и обковывали, посыпая мелким песком. Многократная перековка давала Дамаск. Очень важно, безусловно, качество железа и стали, кроме того, многое зависело от искусства самой ковки. Ведь делалось все на глазок, без приборов устанавливалась температура, степень деформации, расположение сваренных слоев, продолжительность ковки.
Из этой многослойной заготовки отковывалось оружие. Затем на его поверхность наносились зубилом клейма, насечки и надписи. (Традиция эта дает возможность установить различные школы оружейных мастеров, принадлежность оружия отдельным лицам, помогает разобраться в истории.) После этого клинок обтачивали на обычном мелкозернистом точиле и закаливали в воде. Вслед за закалкой чистили наждачным порошком и полировали липовой палкой. Для выявления «булатного» узора оружие помещали на 15—20 минут в раствор квасцов. Этим и заканчивалось простейшее изготовление дамасских клинков. Но у каждого мастера были и свои хитрости. При ковке, например, иногда посыпали заготовку чугунным порошком. Закалку проводили так: возле кузницы стоял наготове всадник. Раскаленное в горне лезвие кузнец передавал ему в руки и всадник с места пускался вскачь, летел во весь опор строго до определенного места, подняв клинок над собой. Сталь закаливалась быстрым движением воздуха.
При испытании изготовленной таким образом сабли одним ударом ее отсекали голову взрослому быку. Показывая мне такую саблю, владелец ее сгибал клинок в колесо. Страшно было смотреть, сердце екало: вот-вот клинок сломается. И ничего. Упругая сталь выпрямлялась и, чуть дрогнув, принимала первоначальную форму.
Кинжалы были прямые и обычно обоюдоострые, как и кинжал, подаренный мне Виссарионом Хергиани. Конец XVIII — начало XIX веков —время расцвета грузинского дамаска, тогда кинжалы изготавливались в Тифлисе в больших количествах. Они, шли во многие страны, больше всего в Персию. Рукоятки и ножны кинжалов, виденных мной в Сванетии, имели самую разнообразную отделку, наиболее распространенная из них—чеканка, филигран и чернение по серебру. Иногда рукоятки отделывались костью. Встречаются в Сванетии кинжалы, у которых клинки старше по возрасту на 50—100 лет, чем ножны, клинки— они долговечнее.
Заполучить какое-нибудь оружие в Кичкилдаши—дело безнадежное, старики не отдавали его ни за какие деньги. По обычаю оружие переходит к старшему сыну, чужим его не отдают. И все-таки мне удалось раздобыть кремневое ружье. Его подарил мне молодой сван Шота Чкадуа. Ружье давно уже ржавело на чердаке его дома и состояло из трех кусков—ствол с цевьем отдельно, приклад отдельно и кремневый механизм отдельно. Я был счастлив. Удалось его собрать, починить и полностью реставрировать. Правда, стрелять из него нельзя. Восьмигранный ствол ружья изготовлен из той же кованой стали, на нем хорошо видна насечка и даже золотинки отделки. Непривычно тонкий приклад и длинное, до конца ствола, цевье сделано из ореха с красивым рисунком. Конец приклада отделан костью. Ружье старое, очень старое. Я думаю, ему не менее чем 250—300 лет. Грузинские воины были вооружены кремневыми ружьями уже в XVI веке. Возможно, это ружье даже не грузинского происхождения, а местного, сванского. Ведь хранится же в краеведческом музее Местии приспособление для изготовления таких ружейных стволов! Не исключено, что какой-то сван, обучившись оружейному мастерству в Тбилиси, стал делать такие ружья в Сванетии.
Образовывалась новая коллекция. Кинжал Виссариона—это реликвия, сувенир, память. А кинжал плюс кремневое ружье—это уже начало коллекции старинного кавказского оружия. Это постоянное беспокойство, поиски. Кое-кто считает, что подобные коллекции занимают в квартире слишком много места. Но ведь они украшают жизнь!

КТО ТАКИЕ СВАНЫ?

О сванах, в силу своеобразия их истории и культуры, высказывались порою совершенно фантастические предположения. Одни считали их персами по происхождению; другие утверждали, что это выходцы из Месопотамии и Сирии; находились и такие, которые доказывали непосредственное происхождение сванов от древних римлян. Основанием для таких гипотез служили отдельные сходства сванского и персидского языков, сирийские орнаменты на старинных сванских украшениях, а также некоторые италийские элементы г. древней архитектуре Сванетии.
Теперь мы знаем, что сваны по своему происхождению картвелы, они принадлежат к семье собственно кавказских, или яфетических народов. Яфетидами назывались древнейшие жители Кавказа, его аборигены. Сванетия—органическая часть Грузии. Она связана с ней не только территориально, но к всей своей историей и многовековой культурой.
Тем не менее сванский язык совершенно непохож на современный грузинский. Сванский язык никогда не имел своей письменности, письменность была принята грузинская. На грузинском языке ведется преподаванием школах, на нем же печатаются в Сванетии все книги, журналы и газеты.
Язык сванов принадлежат к кавказской группе языков, к южной ее группе, но обособлен отдельной сванской подгруппой. В нерпой подгруппе южных кавказских языков стоят мингрельский и чанский, во второй, картвельской подгруппе—грузинский с его различными говорами (хевсурсккм, карталинским, имеретинским, гурийским и т. д.), а в третьей, особняком—сванский. Не раз приходилось убеждаться в том, что грузины с говорами картвельской подгруппы ни слова не понимают по-свански.
Сванский язык живет параллельно с грузинским. По-грузински читают и учатся, а на сванском говорят в семье и поют песни. Большинство сванов таким образом пользуются теперь тремя различными языками—сванским, грузинским и русским.
Что же касается Месопотамии и Персии, то теперь известно: далекие предки картвел заселяли когда-то Малую Азию. Сванетия, как и другие части Грузии, с древнейших времен находилась в самом тесном культурном общении с Сирией, Палестиной и Северной Месопотамией. С распространением в Грузии христианства эти связи окрепли еще больше. В отношении связей с Италией дело. обстоит несколько сложнее. Римляне были знакомы со Сванетией уже с I века нашей эры, когда сваны занимали гораздо большую территорию. Ученые Рима, историки и географы, считали сванов могучим и воинственным народом, с которым приходилось считаться даже римским полководцам. Уже тогда сваны обладали высокой культурой и были хорошо организованы, крепко спаяны своим родовым общественным строем. Не исключено, что какое-то италийское влияние проникло в Сванетию и принесло сюда совершенно чуждые другим районам Кавказа архитектурные формы. Зубцы сванских башен чем-то напоминают о Московском Кремле. Известно, кремлевские стены строили в XV веке итальянцы. На Кавказе и в других местах есть сторожевые башни, в Осетии, например, но нигде ничего подобного архитектурным формам сванских башен вы не найдете. Разве что в средневековой Италии…
Картвелы появились в Грузии за 1000 лет до нашей эры, когда же они поселились в Сванетии, доподлинно пока неизвестно. Однако в Местийском музее можно видеть найденные в Сванетии предметы, принадлежащие людям не только бронзового, но и каменного века.
Документы, книги, иконы, архитектурные памятники, с которыми удалось познакомиться и которые дают более или менее ясное представление об истории и древней культуре Сванетии, не уходят в глубь веков далее, чем к Х—XII столетию нашей эры. Легенды, предания и исторические песни тоже начинаются со времен царицы Тамары (конец XII и начало XIII века).
Ясно одно: вся история и развитие культуры сванов, их быт, обычаи и нравы связаны с двумя противоречивыми на первый взгляд явлениями. Это изоляция от внешнего мира и в то же время влияние грузинской культуры, главным образом через христианскую религию. Именно изоляция привела к сохранению и укреплению родового строя, просуществовавшего до XX века, в то время как в других частях Грузии родовой строй сменился феодальным еще за три века до нашей эры. Самоуправление, видимо, и послужило развитию обостренного чувства независимости сванов, сложило сванский характер—гордый и отважный. Что же еще, кроме желания быть независимыми, всеми силами и даже ценой жизни сохранить свою свободу, могло создать эти башни, эти дома-крепости, это стремление к сохранению своего, и только своего образа жизни? Ведь Верхняя, или Вольная Сванетия вела веками беспрестанную и упорную борьбу за свою свободу.
Своими же историческими памятниками—церквами, книгами, написанными на пергаменте по-древнегрузински, серебряными чеканными иконами, фресками и другими произведениями искусства давно ушедших времен—Сванетия, безусловно, обязана общей культуре Грузии, в которую христианство пришло из Византии в IV веке.
Сваны — небольшой народ. В настоящее время в Верхней Сванетии насчитывается всего около 18 тысяч жителей. Весьма интересны данные по соотношению полов для 1931 года. До 15-летнего возраста включительно в Верхней Сванетии преобладали в это время мужчины, а после 15 лет—женщины. Это объясняется несчастными случаями в горах (на охоте, в лавинах—при переходе перевалов в горных реках), гибелью во время гражданской войны, а также результатом расцветшей в 1917—1924 годах кровной мести. К счастью, эта вспышка «лицври» была последней. Повзрослевшие ребятишки уже уравновесили это страшное несоответствие.
Все сваны до фанатичности гостеприимны. Сейчас по Сванетии ходит много всякого народа, и все пока находят себе кров, приют и пищу в сванских домах. Сваны неторопливы, сдержанны и вежливы. Они никогда не обидят человека. Сванский язык отличается отсутствием бранных слов. Самое сильное ругательство у сванов—слово «дурак». (Остальные заимствованы из других языков.) Но и это слово самолюбие свана не могло вынести, часто из-за него возникала вражда и даже кровная месть. Вежливость сидит в крови у свана, заложена многими поколениями. Уважение к старшим, почитание стариков возведено в Верхней Сванетии в незыблемый закон.
С глубокой внутренней культурой, тактом и выдержанностью в характере свана уживаются безумная смелость и отвага.
Понятно, многое зависит от того, какими глазами смотреть на вещи, от того, что человек хочет увидеть. Например, доктор Орбели выпустил в 1903 году брошюрку о зобе и кретинизме в Сванетии. Так, он увидел здесь только болезни. А другой доктор, Ольдерочче, написал в 1897 году «Очерк вырождения в Княжеской и Вольной Сванетии». Этот доктор предсказывал полное вырождение сванов через полвека. Полвека прошло—и ничего… Подвела доктора его дальновидность.
Первым русским человеком, написавшим о Сванетии, был царский полковник Бартоломей. Уж на что спесивый аристократ, а все-таки сумел рассмотреть и понять сванов:
«Знакомясь все более и более с Вольными сванетами, я убеждался, как несправедливы и преувеличены слухи об их закостенелой жестокости; я видел перед собой народ в детстве, людей почти первобытных, следовательно, сильно впечатлительных, неумолимых в кровомщении, но помнящих и понимающих добро; я в них заметил добродушие, веселость, признательность…»
Каждый видит, понимает и любит в первую очередь то, что знает. Поэтому я расскажу о сванском характере на примере альпинизма. Да говоря о современных сванах, просто и нельзя не остановиться на этом.
Никто и никогда не скажет вам совершенно определенно, для чего люди стремятся к вершинам. С уверенностью можно сказать только одно: никаких материальных выгод это занятие не дает. Тут приобретаются лишь духовные ценности. Поэтому альпинизм так по душе сванам. Это как раз в их характере.
Мне могут возразить: «Еще бы сванам не быть альпинистами, когда они живут чуть ли не на вершинах!» О, это будет непродуманное возражение! Среди местного населения Памира или Тянь-Шаня редко встретишь выдающегося альпиниста. А это ли не горы? Существует, видимо, общая для всего мира закономерность—среди горцев почти не бывает альпинистов. Исключение составляют шерпы в Гималаях, сваны на Кавказе и жители Альп.
На эту черту сванов обратил внимание уже в прошлом веке учитель Кутаисского городского училища В. Я. Тепцов, не всегда лестно отзывавшийся о сванах. В своей книге «Сванетия», изданной в Тифлисе в 1888 году, он писал:
«Иному горцу посулите рай Магомета за ледниками, он не пойдет, а сванет лезет прямо в пасть смерти… Говорят, что бродить за горы у сванет обратилось в такую же привычку, как кочевать у цыган».
Вот список известных альпинистов — жителей Верхней Сванетии.

Старшее поколение, зачинатели советского альпинизма, о которых речь еще впереди:
1. Гио Нигуриани.
2. Габриэль Хергиани.
3. Виссарион Хергиани, мастер спорта.
4. Бекну Хергиани, заслуженный мастер спорта.
5. Максим Гварлиани, заслуженный мастер спорта.
6. Чичико Чартолани, заслуженный мастер спорта.
7. Годжи Зуребиани, заслуженный мастер спорта.
8. Алмацгил Квициани.

Молодое поколение сванских альпинистов:
1. Иосиф Кахиани, заслуженный мастер спорта.
2. Михаил Хергиани, заслуженный мастер спорта.
3. Гриша Гулбани, мастер спорта.
4. Илико Габлиани, мастер спорта.
5. Джокия Гугава, мастер спорта.
6. Созар Гугава, мастер спорта.
7. Шалико Маргиани, мастер спорта.
8. Михаил Хергиани (младший) мастер спорта.
9. Джумбер Кахиани, мастер спорта.
10. Гиви Цередиани, мастер спорта.
11. Борис Гварлиани, мастер спорта.
12. Валико Гвармиани, мастер спорта.
13. Отар (Константин) Дадешкелиани, мастер спорта.

Кое-кого из этих списков сегодня уже нет в живых. Если учесть, что среди мужчин определенную и немалую часть составляют дети и старики, то, по самым грубым подсчетам, получится, что на 200—300 взрослых мужчин Верхней Сванетии приходится один мастер или заслуженный мастер спорта по альпинизму. Такого вы не встретите ни в одной другой горной стране мира, в том числе и в Непале.
В Верхней Сванетии уважаемыми людьми считаются шоферы и, особенно, летчики — люди, которые связывают страну с внешним миром, дают ей жизнь. Летчиков-сванов тоже много. Но ни к кому вы не встретите здесь такого теплого, такого любовного отношения, как к альпинистам. Хороший альпинист, в представлении сванов,—это настоящий мужчина.
Слава альпинистов Верхней Сванетии связана с Ушбой — вершиной, поднимающейся над Местией. Тот же В. Я. Тепцов писал в своей книге: «Пик Ушба у сванов известен как обиталище нечистых. На его склоны ни один сванет не рискнет взобраться из-за суеверного страха попасть к чертям».
Так оно и было когда-то. Сваны редко подходили к Ушбе, с ее неприступными стенами было связано много суеверий и легенд. Вот одна из них, легенда о богине Дали, сванской Диане—богине охоты.
Жил на свете отважный охотник по имени Беткиль. Беткиль был молод, строен, красив и ничего на свете не боялся. Удача всегда сопутствовала ему, он никогда не возвращался с охоты с пустыми руками. Не испугался он и грозной Ушбы и, как его ни отговаривали, отправился охотиться на ее склоны. Но как только охотник поднялся к леднику, его встретила сама Дали. Она заворожила молодого красавца, и он, забыв про свой дом и род, остался с ней жить на Ушбе.
Долго они наслаждались своим счастьем, но однажды Беткиль глянул вниз, увидел башни своего родного селения и заскучал. Ночью он тайком покинул Дали и спустился вниз. А там его ждала, проливая слезы, красивейшая женщина Сванетии. Беткиль отдался новой любви и забыл о Дали.
На большом празднике весь народ веселился и пировал, не прекращались песни, танцы и хороводы. И вдруг видят люди—через поляну бежит огромный, как лошадь, тур. Такого большого тура никто никогда не видел. Не выдержало сердце отважного охотника, схватил он свой лук и погнался за туром. Тур скачет по широкой тропе, бежит за ним Беткиль, а сзади, как только он ступит, исчезает тропа и сразу обрывается в отвесные пропасти.
Но не испугался отважный Беткиль (он не боялся ничего на свете), продолжал преследовать тура. И вот на склонах Ушбы тур исчез, а Беткиль остался на отвесных скалах, откуда возврата нет. Тогда он понял, кем был послан этот громадный тур—самой богиней Дали.
Внизу под скалой, на которой остался Беткиль, собрался народ, люди кричали, плакали, протягивали к нему руки, но ничем помочь не могли. Тогда крикнул громко смелый юноша: «Пусть танцует моя невеста!» Расступились сваны, и возлюбленная Беткиля исполнила для него танец шуш-пари. Снова крикнул Беткиль: «Хочу видеть, как моя сестра будет оплакивать меня!» Вышла его сестра, и он смотрел танец плача и печали. «А теперь хочу видеть пляску народа!» Сваны повели хоровод с припевом о погибающем Беткиле. И тогда смелый красавец крикнул: «Прощайте!»— и эхо разнесло его голос по горам. Беткиль бросился со скалы и разбился. Белый снег среди скал Ушбы—это его кости, кровь его окрасила скалы Ушбы в красный цвет.
С тех пор богиня Дали никогда больше не показывалась людям, а охотники не подходили близко к скалам Ушбы, где обитает богиня охоты.
В конце прошлого и начале нынешнего века прославленную на весь мир вершину пытаются покорить иностранные альпинисты. В Англии был создан даже «Клуб ушбистов». Членами его были английские альпинисты, побывавшие на Ушбе. Теперь в этом клубе всего один член—очень старый человек, школьный учитель по фамилии Ходчкин. Когда наши альпинисты в последний раз были в Англии, Женя Гиппенрейтер вручил мистеру Ходчкину наградной значок «За восхождение на Ушбу». Восьмидесятилетний старик не мог сдержать слез.
В то время почти все попытки подняться на Ушбу кончались неудачно. С 1888 по 1936 год на северной вершине Ушбы побывало лишь пять, а на южной только десять иностранных спортсменов, а штурмовали эту вершину более 60 человек. На ее склонах за эти полсотни лет разыгралось и немало трагедий.
В 1906 году в Сванетию приезжают два англичанина и заявляют о своем желании подняться на вершину Ушбы. Они ищут проводника, но ни один сван не соглашается переступить границу владений Дали. Однако находится новый Беткиль, отважный охотник Муратби Киболани. Он смело ведет англичан по отвесным скалам и достигает обеих вершин страшной Ушбы. Хоть на этот раз и обошлось без встречи с богиней Дали, один из англичан при спуске погиб.
Сваны не могли поверить, что люди побывали на вершине Ушбы. Тогда Киболани, захватив с собой дров, поднялся на вершину один и разжег там костер. Богиня Дали была посрамлена. Началось суровое состязание сванов с неприступной вершиной.
Среди первых советских людей, побывавших на Ушбе, также был сван, его звали Гио Нигуриани. Четыре года группа грузинских альпинистов во главе с Алешей Джапаридзе предпринимала попытки восхождения, и только в 1934 году четверо советских людей—Алеша и Александра Джапаридзе (первая грузинская альпинистка), Ягор Казаликашвили и Гио Нигуриани—зажигают огонь на вершине двурога.
В 30-е годы восхождения на вершины гор принимают уже спортивный характер. Начинает развиваться в Сванетии и горнолыжный спорт.
— Однажды зимой,—рассказывает Виссарион Хергиани,— мы услышали, что к нам через перевал Твибер идут семь русских. Что на ногах у них надеты сани и русские могут очень быстро ехать на этих санях по снегу. Мы не верили, пока не увидели сами.
Мир тесен. 1 мая в кафе «Ай» мне рассказывал об этом походе его участник Алексей Александрович Малеинов, заслуженный мастер спорта, главный инженер строительства Эльбрусского спортивного комплекса. Возглавлял же этот первый переход через Кавказский хребет на лыжах тот самый доктор А. А. Жемчужников, который только что лечил Мишу после столкновения с неуправляемым туристом.
— Собралась вся Местиа,—рассказывал Виссарион.— Русские показывали нам, как надо спускаться с гор на лыжах. Все очень смеялись, а потом сказали: «Пусть попробует Виссарион». Мне дали лыжи, я надел их, поехал далеко-далеко и не упал. Когда русские ушли, мы с Габриэлем и Максимом сделали себе из досок лыжи и стали ходить по глубокому снегу друг к другу на коши. А потом взяли и перешли на своих лыжах перевал Башиль.
После этого сванов отправили на курсы в Нальчик, а потом в школу альпинизма, которая располагалась в нынешнем альплагере «Джантуган» в Кабардино-Балкарии.
— Нам было очень трудно,—говорит Виссарион,—мы не знали русского языка и не могли понять, чего от нас хотят. По льду мы всегда ходили без ступеней и не знали, что такое страховка. Но потом привыкли к ледорубу и веревке, научились ходить на кошках и забивать крючья. Это стало для нас удобным и привычным.
И вот в 1937 году, в тот самый год, когда в Верхней Сванетии увидели первое колесо, спортивная группа, состоявшая целиком из сванов, поднимается на Южную Ушбу. Участники этого восхождения почти все принадлежали к роду Хергиани, это были Виссарион Хергиани и Максим Гварлиани, их родственники Габриэль и Бекну Хергиани и Чичико Чартолани. Не обошлось без приключений, Габриэль и Виссарион улетели в трещину: порвалась непрочная веревка; сваны поднимались напрямую, далеко не по самому легкому пути и попали на очень сложный участок скал. Но все кончилось благополучно. Это было первое советское стенное восхождение, первое восхождение, принесшее сванам славу настоящих альпинистов. Альпинизм стал в Сванетии национальным спортом.

БРЕМЯ СЛАВЫ

У первого знакомого в Местии я спросил: «Миша здесь?»—«Мишу вы не найдете,—ответили мне,—он в селении не показывается, живет в горах, на своем коше. Воздух там чистый».
Я поднялся на кош. Когда мы обнялись и поцеловались, я спросил Мишу:
— Дышишь свежим воздухом? Говорят, бегаешь нагишом по горам и на глаза никому не показываешься. Даже обижаются люди, неужели, говорят, ему не надоели горы?
— Не в воздухе дело,—ответил он, загадочно улыбаясь.— Но теперь в честь вашего приезда надо пойти повидать друзей.
Мы спустились вниз, к дому. В нескольких шагах от нас на длинном бревне сидели человек десять сванов. При нашем появлении все встали. Миша представил меня и Нуриса, каждому пожал руку, с родственниками (а их было больше половины) поцеловался. Постояли, поговорили. Каждый задавал Мише какой-нибудь вопрос, он терпеливо и не торопясь что-то отвечал. И только когда седой старик начал тащить Мишу за рукав в сторону своего дома, а нас с Нурисом подхватили под руки два здоровенных парня, Миша твердо заявил, что мы спешим и не можем принять их приглашение. Старик печально качал головой. Мы оставили этих разочарованных, убитых горем людей и пошли к центру селения.
Ходьбы было всего минут десять, но мы шли два часа. На каждом шагу Миша пожимал руки встречным, целовал седую щетину стариков и сморщенные лица старух, одетых в черные платья и черные платки, с каждым из них долго вел непонятный для нас разговор. Возле нас останавливались все до одной проезжающие мимо автомашины, выходившие из них люди открывали Мише объятия, целовали его, и опять с каждым из них нужно было что-то долго обсуждать. Несколько раз нас с Нурисом начинали вежливо подталкивать к грузовым машинам в расчете, что, если удастся заполучить нас, сядет и Миша. Мы сопротивлялись как могли. Но в центре Местии, у Джграга—церкви святого Георгия, после получасовой беседы Миши с окружившей его толпой сванов, за нас с Нурисом принялись уже совсем решительно. С немым вопросом я взглянул па своего названого брата. Миша, улыбаясь, кивнул головой в знак согласия. Нас поволокли к машине.
Миша сел рядом с шофером, и мы куда-то поехали. Но машина нас не спасала. Она тоже останавливалась перед черными старушками и небритыми стариками, Миша выходил, целовал их и, не нарушая законов вежливости, садился обратно только тогда, когда все необходимое было сказано.
Чуть быстрее мы начали двигаться, выехав на окраину Местии по направлению к аэродрому. Но тут развлекавшие нас в кузове разговором спутники начали вдруг выскакивать из машины и забегать в попадавшиеся на пути дома. При этом они что-то горячо обсуждали и размахивали руками.
— Миша, объясни, пожалуйста, что происходит? — не вытерпел я.
— Мясо ищем,—ответил он, — свежее мясо. Теленка или барашка.
Нас усадили на открытой веранде аэродромного ресторанчика. Вместе с нами было человек десять. Здесь были секретарь райкома комсомола, председатель Союзспорта, председатель спортивного общества, руководитель сванского ансамбля, летчик, друзья Мишиного детства.
Принесли сначала один ящик сухого вина, потом второй, затем третий… Время от времени к нашей веранде подъезжала машина или подходил человек, что-то говорил и ставил на пол три, шесть, десять или двадцать бутылок вина.
— Все не могут здесь разместиться,—пояснил Миша напуганному лесом бутылок Нурису,— поэтому посылают нам вино, чтоб мы хорошо провели время. Я нарочно отказался от всех приглашений в дома, чтоб не мучить вас аракой.
— Кто посылает? — не понял Нурис.
— Да все. Вот когда приносят, говорят от кого.
Мимо нас пронесли на руках двух глазастых молочных телят. Доверчивых и беспомощных. У меня сжалось сердце.
— Да…—протянул Нурис.—Такого я еще не видел. Но оказалось, он не разделял моей интеллигентской сентиментальности, а смотрел на вещи как казах, человек, родившийся и выросший в Средней Азии.
— Настоящий скотовод,—сказал он,—никогда не зарежет такого теленка. Это кощунство: ведь к осени он уже бычок или телка.
Миша вежливо улыбнулся:
— Для вас. Для гостей здесь ничего не жалеют.
Hyрис только начинал осваивать сванский характер и так же часто попадал впросак, как когда-то и я. .
Тосты, тосты, тосты… Когда стало смеркаться, откуда ни возьмись появилась машина и стала освещать наш стол своими фарами. Тосты за всех присутствующих, тосты, самые приятные, хвалебные, доброжелательные.
Почему здесь люди говорят за столом друг другу так много приятного? У русских ведь не так. «Ваше здоровье!»—«Ваше .здоровье!»—и все. Видимо, это исторически сложившаяся традиция. Она родилась из склада жизни вечно враждующих и в то же время ненавидящих вражду людей, она в какой-то степени результат многовековой кровной мести. Попробуй сказать о человеке плохо, попробуй за столом покритиковать свана, сказать о его недостатках! Не знаю, чем это может кончиться… Я высказал эту мысль вслух, но Миша со мной не согласился.
— Просто все люди должны всегда желать другим добра,—опять .вежливо улыбнулся он и затянул:—«О, Лиле!»—гимн солнцу. Его сразу подхватил дружный хор упругих голосов. Пели ребята здорово. На несколько голосов, слаженно, густо. Звук вставал тугой стеной, не пробьешь и колоколом. Любой хор в Верхней Сванетии, даже самый импровизированный, звучит как хорошо отрепетированный ансамбль.
Спели и мою любимую. «Неужели тебе не надоели горы и ты не хочешь спуститься вниз ко мне?» —спрашивает невеста. «Нет, горы никогда не надоедают, они всегда красивее и желаннее, чем женщина».
О песнях трудно писать, их надо слушать. Попробую все-таки кое-что о них рассказать.
Сванские песни прежде всего отражают историю народа и его оригинальный быт. Многие из них сохранились точно в таком виде, какими они были пять, семь, девять столетий назад. Почти исчезла национальная одежда свана, умерли многие обычаи и традиции, разрушились даже кое-где башни и дома-замки сванов, но песни остались жить во всей своей первозданной красоте и неприкосновенности.
До сих пор старинные сванские песни сопровождаются иногда хороводами и сольными танцами, к этому присоединяются также мимические сцены, что-то вроде театрального действа. Получается сочетание пения, танца и драмы. Это очень древняя форма искусства, такая древняя, что вряд ли где-нибудь в другом месте, кроме горной Грузии, ее и увидишь. Да и здесь-то теперь это случается не часто: старики уходят, а молодежь не очень этим интересуется. Я уверен, придет время, и сваны будут по крупицам собирать и восстанавливать свои замечательные, неповторимые песни, танцы и хороводы. Хорошо, если удастся еще кое-что сохранить постоянно действующему сванскому ансамблю песни и пляски.
По своему характеру все сванские песни можно разделить, видимо, на бытовые, или трудовые, военные, походные и культовые песни и хороводы.
Песни походные звучат как своеобразные марши с очень интересным, оригинальным ритмом. С ними хорошо идти на перевал, еще лучше с перевала. О свободе сванов, о народных героях и вождях рассказывают песни военные. Они обычно сопровождаются хороводами. В этих песнях часто упоминается царица Тамара, воспеваются ее красота, ее дорогой наряд, убранство коня и т. д.
Но больше всего у сванов старинных обрядовых песен и хороводов. Чаще это гимны, воспевающие природу — солнце, горы, поля и леса Сванетии, но среди них есть много песен, посвященных легендарным героям. Скажем, весьма популярен хоровод «Беткиль», изображающий описанную уже историю молодого охотника и богини охоты Дали. В этом хороводе танцуют и поют все—и мужчины, и женщины, и дети. Обычно хороводы Сванетии общие, за исключением разве что военных.
Строги и печальны похоронные сванские песни, или «зари». Их поют только мужчины. С этими песнями, бывало, сваны несли через перевалы тело погибшего родственника, чтоб похоронить его на родовом кладбище. Есть еще целая группа свадебных обрядовых песен, всех не перечислить.
Сванские песни обычно хоровые, поются на три, редко на четыре голоса. Мелодия у них проста, но многоголосая песня звучит удивительно гармонично. Льется она мощно, сурово и грозно, как горный поток или низвергающийся с высоты водопад, как снежная лавина.
— Ну, как насчет свежего воздуха,—спросил меня наутро Миша.
— Сейчас же идем на кош и начинаем работать,—ответил я.
— Придется подождать денек. Сегодня я собираю всю молодежь наших фамильцев (так он называл представителей своего рода), надо с ними кое о чем поговорить. Ты помнишь, на чем нас вчера привезли?
Я замотал головой.
— На ветеринарной машине,—подсказал Нурис.
— Да что ты говоришь?!—искренне изумился я. Точно. «Газик», а на нем написано: «Ветеринарная служба».
:— Прекрасно,—сказал я,—докатились! В таком состоянии людей надо возить только в фургонах для скота.
Нас возили на всяких машинах: и на «скорой помощи», и на милицейской, и на райкомовской, и на пожарной—на чем нас только не возили в Местии! Все—к нашим услугам. Для нас троих специально топили баню, для нас троих показывали кино, нас катали над Сванетией и вокруг Ушбы на самолете. Не забыть, как мы лежали у ручья возле аэродрома, загорали и работали. Миша рассказывал, я записывал. Вдруг прямо к нам подруливает самолет, вылезают летчики: «Не хотите полетать над Сванетией, посмотреть теперь на нее сверху?» Нас принимали так, что восточные султаны и паши позеленели бы от зависти, вздумай они пройти в это время в Сванетию через один из перевалов.
Предупреждалось малейшее наше желание, мы не могли даже купить себе сигарет. Как только я направлялся к магазину, кто-нибудь из сопровождавших нас моментально останавливал меня и спрашивал: «Куда? Зачем?» И не успевал я опомниться, как мне вручали самые лучшие и самые дорогие сигареты, которые я и не курю.
Все это внимание, предупредительность и, я бы сказал, какое-то священное обожание относились, конечно, не ко мне и не к Нурису. Но раз мы были с Мишей, мы были его гостями, тень его славы падала и на нас. А Мише жилось нелегко. Его слава куда более обременительна, чем слава какой-нибудь кинозвезды. В ту только тыкают пальцами да разевают перед самым ее носом рты, а Мишу каждый хотел заполучить в свой дом и обязательно угостить. Каждый хотел поговорить с ним о своих делах, и, что самое сложное, каждый имел на него права как родственник, сосед, друг детства или просто как односельчанин. Немалую надо иметь выдержку, чтобы никого в такой ситуации не обидеть и что-то еще делать, скажем, отвечать на мои несуразные вопросы и тренироваться перед сезоном. А главное, во всем этом постоянно таится опасность (так уж устроен человек!) начать принимать подобное отношение к себе за должное; перестать разговаривать с людьми, когда это нужно им, а не тебе; начать возмущаться недостаточным проявлением внимания к своей особе; требовать для себя особых условий жизни. Глядя на Мишу, я постоянно радовался, что этого с ним не случилось.
Я заметил: выдающиеся люди Сванетии, так же как ее руководители, не утрачивают непосредственной связи с народом. Вот одна из обычных для Сванетии картин: идет за волами, тянущими по узеньким улочкам Местии деревянные сани, усталая женщина в черном запыленном платье. Миша вежливо здоровается с ней, почтительно, как всегда, разговаривает о чем-то, а когда мы расходимся, он говорит:
— Депутат Верховного Совета.

ДЖГРАГ

У меня, как ты знаешь, три имени. Настоящее мое имя Чхумлиан. Так назвали меня при крещении в честь одного нашего далекого предка,— начал свой рассказ Миша.— Второе мое имя—Минан, так называют меня дома отец, братья, сестры, самые близкие родственники. И третье мое имя русское—Михаил. Мишей, Михаилом окрестили меня впервые в школе инструкторов альпинизма, не могли выговорить—Чхумлиан. А теперь у меня и в паспорте написано: «Михаил Хергиани».
Мы условились, что Миша расскажет мне, а я запишу всю его жизнь с того времени, как он начал себя помнить и до сегодняшнего дня. Расскажет все по порядку, останавливаясь подробнее на самых ярких событиях. Но это оказалось пустой затеей. Никому не советую прибегать к подобному методу — сажать человека за стол и заставлять рассказывать его о своей жизни. Ровно через час несчастный возненавидит вас лютой ненавистью. К сожалению, понял я эту истину не сразу и до сих пор удивляюсь, как это Миша не послал меня ко всем чертям вместе с моим блокнотом и дотошностью. Позже мы условились, что при случае он будет мне кое-что рассказывать в непринужденной обстановке, когда это будет уместно. Так и было впоследствии. Подробно он рассказал мне только о нескольких своих восхождениях.
Не получалось у меня сначала и со стариками. Когда я садился -с блокнотом перед старым сваном и просил его рассказать «какую-нибудь .легенду», он совсем переставал понимать по-русски и даже, как мне начинало казаться, по-свански. А я никак не мог взять в толк, в чем тут дело, и старался вытягивать из людей какие-нибудь новые сведения о Верхней Сванетии почти насильно, как клещами. Эффекта это не давало. Совсем уж было начав впадать в отчаяние, я вдруг понял всю порочность своего метода. А случилось это так. Ехали мы на машине в общество Кали. Болтали по дороге о том, о сем, а потом как-то примолкли. И тут мне шофер говорит: «Что ж ты замолчал, Саша, расскажи что-нибудь веселенькое». И я ничего уже не мог сказать до конца дороги. Пыжился, вспоминал какую-нибудь смешную историю, но так ничего «веселенького» рассказать и не смог.
Михаил Хергиани родился в той части Местии, которая называется Ланчвали. Родился в 1935 году. Местиа состояла из четырех отдельных селений— Ланчвали, Лагами, Лахтаги и Сети. Многие названия селений Верхней Сванетии произносят по-грузински, с прибавлением буквы «и» к концу слова: Лагам—Лагами, Кал—Кали, Ушгул— Ушгули. Селения Местии, .как и все селения Верхней Сванетии, хоть и не похожи ни на какие другие в мире, зато весьма .похожи друг на друга. Те же дома-крепости с узкими бойницами вместо окон, те же башни и похожие друг на друга церкви с такими же бойницами. Названия селений Местии существуют ;и по сей день, только Джграг уже Соединился с домами Ланчвали, а Ланчвали с Лахтаги. «Лишь Лагами, куда семья Хергиани перешла жить, когда Мише было 8 лет, стоит :еще в стороне. Но и к нему протянулась уже цепочка современных «не сванских» домов.
Раннее детство прошло в старом сванском доме, в каких теперь уже не живут в Местии. Мы были в этом ланчвальском доме, Миша всегда посещает его, приезжая в Местию, но там мало что осталось от прежних времен, теперь там держат скот. Зато мы видели дом тети Сары и дяди Никалоза Хергиани, сохранившийся почти в полной неприкосновенности. Он вполне мог бы служить музеем старого сванского быта. Поскольку внешне и внутренне строения сванского дома были во всех дворах одинаковыми, я опишу дом Сары Хергиани, воспитавшей Мишу, так как он рано остался без матери.
Этот довольно сложно устроенный дом прежде всего каменный: строился с таким расчетом, чтобы его невозможно было поджечь. Состоит он из трех этажей и башни. Стены дома и башни украшены снаружи рогами туров, их было на стенах великое множество. Пропали рога сравнительно недавно: в Грузии вошли в моду турьи рога, их стали выделывать в большом количестве для вина. И рогов на стенах сванских домов не стало. Зато остались турьи кости. Их никогда не выбрасывали, а складывали в башне. Убить тура из лука и даже из кремневого ружья дело нелегкое, поэтому кости тура — свидетельство ловкости и охотничьего искусства хозяина дома и его предков.
Средний этаж—мачуб—служил зимним помещением. Большая комната, скорее даже зал с одной узкой бойницей вместо окна. Тонкий луч света и в самый солнечный день не освещает помещения, тут всегда полумрак. Вдоль трех стен отгорожены помещения для скота. Смотрятся они как театральные ложи, из которых выглядывают не меломаны, а рогатые морды коров и быков. Каждая такая ложа обрамлена закругленным сверху окном с деревянной резьбой. Амбразуры эти соединены сплошной деревянной и тоже резной стеной. Бывает у этих лож и бельэтаж. Верхние амбразуры поменьше, и из них выглядывают овечьи морды, В сванском доме-крепости скот должен был всегда находиться при людях, чтобы в случае нападения враги не могли увести его со двора. Вдоль четвертой стены идет такая же резная перегородка, там помещены шкафы с полками для посуды и продуктов.
Посередине зала горит костер. Никаких печей у сванов не было. Просто очаг, и над ним повешена во избежание пожара большая каменная, обычно из шифера, плита. Бревна, поддерживающие эту плиту, по концам украшены деревянной скульптурой в виде воловьих голов, реже лошадиных или турьих. Дым от огня выходит через окно-щель в верхнее помещение, а там через крышу. Возле очага установлена на треноге или иной подставке другая шиферная плита, поменьше. На ней пекли лепешки.
Медные котлы для приготовления пищи вешались над огнем на очажной цепи. Кованая и всегда очень древняя цепь—предмет священный, символ очага, символ семьи, дома, рода. На ней клялись, на ней проклинали. Унести ее из чужого дома считалось страшным оскорблением, смываемым только кровью. Такую цепь из своего старого дома Миша перенес к себе. Хергиани строили новый дом, и Миша хотел оборудовать его так, чтобы современность интерьера сочеталась со сванской стариной. Перенес он оттуда и старинный светильник. Светильники хороши в доме тети Сары, один стоящий на полу, другой подвесной. Оба кованые, круглые, с четырьмя бычьими мордами. Служили они подставками для лучины, так же как и русский светец.
У очага стоит украшенное деревянной резьбой кресло—место старшего, главы семьи. Удобное с подлокотниками сиденье это напоминает трон, эмблему власти. Против него место для детей, а по бокам располагаются деревянные диваны, тоже в резьбе, по одну сторону—для мужчин, по другую — для женщин. Поодаль от очага такие же диваны заменяют кровати; но бывали в иных домах, как утверждает Миша, широкие и удобные кровати, резные, красивые. Я их не видел. В иных домах на ночь располагались над помещением для скота. В углах могут стоять большие лари для зерна, муки, сундуки для одежды и огромные медные котлы для варки араки. Ну, иногда встречались еще низенькие столики и треногие табуретки, они чаще стояли наверху— в дарбазг.
Летнее помещение—дарбаз—располагалось над мачубом. Зимой тут сеновал. Дарбаз соединяется с мачубом небольшим закрывающимся отверстием, в него прямо на пол мачуба сбрасывают сено скотине. С пола сено подбирают и отправляют в резные окна. На лето из мачуба часть мебели переносили в дарбаз и кили там. Мачуб летом пустовал.
В нижнем этаже сванского дома имеется нежилое помещение, использовавшееся как подвал или подземелье. Оно без окон, стены сложены из огромных, иной раз до двух метров в длину, камней, и выглядит мрачно. Здесь, так же как и в башнях, отсиживались при осаде, держали в этом каменном мешке пленных или украденных. По словам дяди Никалоза, воровать людей из соседних селений или обществ было делом довольно обычным для сванов. Существовала даже определенная такса для выкупа украденных людей, она обычно исчислялась не быками, не землей, а оружием. Например, молодая н красивая девушка была «эквивалентна» позолоченному ружью.
В углу подземелья Хергиани стоит огромный, ведер на тридцать, резервуар для воды. Недавно он раскололся, и теперь можно видеть, что он внутри сделан из обожженной глины, а снаружи выложен мелким камнем, скрепленным известью.
Сводчатый потолок подземелья весь белый от толстого слоя плесени. Она свисает хлопьями в несколько сантиметров длины. Дядя Никалоз утверждал, что из этой плесени сваны изготавливали порох, что порох получался в виде черного порошка, наподобие муки. Мне как-то не очень верилось в это тогда, н я взял щепоть плесени, завернул в бумажку. В Москве отдал ребятам из МГУ это вещество для химического анализа. И оказалось, что действительно в состав белого налета, покрывающего потолки в сванских подземельях, входят сера и селитра.
В обстановке такого дома Миша и рос до тех пор, пока не пошел в школу. Семья была большой и веселой. Только у одной тети Сары, которой сейчас семьдесят четыре года, было двенадцать детей, да у другого дяди было восемь ребятишек, с ними и рос. Характер в эти годы был, видимо, у моего названого брата скверный, ибо отец называл его не иначе как «все наоборот». Обыкновенный детский негативизм, наверное. Был он обидчив, драчлив и часто после очередной драки или обиды не приходил домой, а прятался где-нибудь в башне, в подземелье и ночевал там в темных углах. Слушался он в своем раннем детстве только одного человека — деда Антона. Я видел фотографию этого деда. На ней изображен человек высокого роста, с пышными усами, в черкеске и с длинной палкой в руках. Стоит он на леднике на фоне гор. Деду приходилось бывать проводником, водить иностранцев.
Мы ходили по Лагами, по узким проулочкам мимо закопченных дымом многих веков узких окон-бойниц, мимо старых развалин; по кладбищу, расположенному тут же, среди домов; мимо башен; мимо таинственных, выложенных у подножья башен каменных пещер—гуэм. Достаточно только посмотреть на все это, чтобы понять: детство, проведенное здесь, не забыть. Как все это должно быть дорого человеку, выросшему в таком окружении! Какую сильную привязанность к своей земле оставляет в человеке такая своеобразная, неповторимая обстановка! Разве можно сравнить это с детством, проведенным среди одинаковых домов-коробок? Как обедняет себя человек стандартом, стереотипностью, штампом…
Возможно, я особенно остро чувствую это потому, что и мое детство прошло в старинном доме, в бывшем селе Измайлове, тогда это была окраина Москвы. Гулкое эхо шагов в заброшенной церкви; полуосыпавшиеся и неразборчивые лики фресок, страшные, страшнее Вия; обвалившиеся подземные ходы, таинственные и манящие; узкие проходы с ржавыми скобами в стенах; высокие ступени каменных лестниц с выемками в середине от ног многих поколений людей—все это и означает для меня дом, детство.
— Вот это церковь Мацхвар,— говорит Миша,— церковь нашего селения. Здесь находится большой склеп, в нем лагамцев хоронили десять веков,—указывает он на зеленую лужайку с едва заметными холмиками и несколькими надгробными плитами.
Церковь, как и все церкви в Сванетии, небольшая, простой, почти кубической формы, с узкой щелью – бойницей. Архитекторы называют такую форму церквей однонефными базиликами. Она обнесена невысокой полуразвалившейся оградой из камня.
— Если хочешь, мы можем потом попасть внутрь. Только это не сразу, надо поговорить.
— Обязательно!—обрадованно говорю я.—Мне до сих пор не удавалось еще проникнуть ни в одну сванскую церковь.
Миша заводит меня в продолговатую пристройку перед входом в церковь. В закопченных стенах глубокие ниши, под ними старые, полусгнившие скамейки. Посреди пола видны остатки костра.
— Здесь мы мальчишками собирались на лампроб. Жгли березовые дрова, рассказывали страшные историй. Я очень любил рассказывать про Дэва.
— Что такое лампроб?
И Миша объяснил.
Каждое из селений Местии имеет свои церкви и свои праздники. В Лагами церковь Мацхвар (Спаса), в Ланчвали —Тарингзел (святых апостолов), в Сети церковь святого Георгия (Джграг) и в Лахтаги — Натумцвель (Иоанна Предтечи) и Ламария (Богоматери). Кроме этого, есть над селением еще общая церковь, Фусд называется.
Праздник селения Лагами бывает в феврале и длится целую неделю. Начинался он с того, что лагамцы возле Мацхвара строили на большом камне высокую снежную башню. В середине этой башни устанавливают бревно с крестом наверху. Мужчины, желающие иметь сына, приходили сюда рано утром и закладывали фундамент башни. Считалось, что это помогает. Отсюда, кстати, и пошел обычай; желающих иметь сыновей много, каждый из них положит несколько комков снега — вот тебе и башня.
Позже возле башни собирается вся Местиа, Пока снежная башня еще не совсем готова, кто-нибудь пробует подняться по столбу до самого креста. А столб выбирали нарочно гладкий и скользкий, не очень-то и заберешься. Когда башню заканчивали, начиналась игра. Пришедшие гости стараются повалить башню, лагамцы ее защищают. Гости копают, отбрасывают руками снег, а хозяева оттаскивают их за ноги, кидают в них снежками. Конечно, смех, возня, веселье…
Наконец башню заваливают. Начинается борьба за столб, напоминающая перетягивание каната. Гости тянут бревно вниз по склону, им легче, а лагамцы вверх. Обычно побеждали гости. Эта игра с башней называется «джгвиб», что означает по-свански — «бей!».
Потом за оградой растаптывают площадку на снегу, и происходит либургиел—сванская борьба. Борются, держа противника за ремень. Против победителя выходит новый борец. Победителем—маркланом считается тот, кто сбил противника с ног или поставил его хотя бы на колено, не обязательно класть на лопатки. Происходили и другие спортивные состязания, например, поднятие тяжестей. До сих .пор лежит на площадке около церкви Мацхвар большой камень с двумя «ручками». Еще мальчишкой Миша пробовал поднять его, но оторвать от земли не мог. Потом это удалось. Вскоре он начал бросать его уже через голову, а теперь говорит: «Как приезжаю домой, сразу подхожу к этому камню. И с каждым разом все больше удивляюсь—он становится все легче и легче».
Бывало, устраивали на границе владений Лагами общую борьбу, стенка выходила на стенку. “Боролись по правилам, применять кулаки или брать ниже пояса запрещалось. На праздник приходили всегда без оружия, и не было случая. чтобы при этом возникали драки или ссоры. Эта борьба заканчивалась исполнением общего кругового танца «Лачшхаш». Конец игр объявляли старики, и тогда все гости и хозяева исполняли песню-хоровод «Квириа», в которой просили у своего защитника Мацхвара помощи в семейных делах, здоровья и хорошего урожая. Тогда уже приглашали гостей, расходились по домам и неделю пировали.
А дети собирались в эти дни в церковной пристройке на «лампроб». Каждый обязательно приносил с собой березовые дрова, посередине помещения разжигался костер, и начиналось соревнование на самый лучший рассказ. В сказках и легендах действовали герои, боги, черти и всякая нечистая сила, кони, пастухи, охотники. Самым частым персонажем был лесной человек—Дэв. Он был очень сильным, иногда о двух или трех головах, всегда причинял людям зло, и справиться с ним не было никакой возможности. Этот самый Дэв любил доставлять неприятности не только людям, но и сванским богам, богине охоты Дали, повелителю гор Али, владыке лесов Ансаду, богу неба Гербету и богу араки Салому. Боги кое-как с ним еще справлялись.
Страшные рассказы, сказки и легенды длились до поздней ночи, в эти дни детей не ругали за то, что они приходили домой так поздно.
В церковь Мацхвар я попал. И не только в нее, мне удалось побывать во всех церквах Местии. Это произошло, конечно, благодаря авторитету Миши. До сих пор мне не удавалось проникнуть ни в одну из них. В общем-то мне никогда раньше в этом не отказывали, но начинали искать ключи и никогда почему-то не могли их найти. Сваны, как никто, бережно относятся к своим церквам и их содержимому. Не из одних лишь религиозных соображений, а потому, что свято берегут все связанное с их стариной. Об этом много еще будет сказано.
Ключи от Мацхвара оказались у матери талантливого сванского художника Левана Хаджелани. Она учительница, и ее не заподозришь в религиозности, общество доверило ей ключи потому, что она лучше других понимает цену сокровищам, хранящимся в Мацхваре. Туристам в сванские церкви путь закрыт, им трудно туда проникнуть.
Церкви Сванетии по своей архитектуре резко отличаются от всех остальных строений. В них нет ничего самобытного, сванского: форма их общегрузинская. Но зато в гражданском зодчестве вы не увидите ни элементов, ни приемов церковной архитектуры. Обычно церкви здесь одноэтажные, состоят из одного помещения, с восточной стороны полуциркульная абсида, которая снаружи не всегда заметна. Эти однонефные церкви скорее напоминают часовни. Иногда к ним пристроены с одной или с двух сторон притворы, почти всегда более позднего происхождения.
Башни и дома-крепости сванов никогда не строились из туфа, а церкви обязательно сложены из этого местного материала. Из туфа же вырубались и капители, венчающие пилястры, и орнаменты, украшающие стены и проемы в них. Внутреннее перекрытие—сводчатое, наиболее часто встречается цилиндрический свод. Они очень малы, эти церкви, вместе с алтарем площадь их не превышает 20— 25 квадратных метров.
Возле церквей можно видеть родовые кладбища, столы и скамьи из шиферных плит, на которых располагаются сваны во время праздников. Почти у каждой такой церкви растет старое священное дерево. Возле Мацхвара остался от него лишь огромный пень с корнями, который не выкорчевывают, хоть он и мешает проходу.
Церкви настолько малы, что молящимся в них просто не разместиться. Да они для этого и не предназначены, в них только заходят поставить свечи и принести дары, а все праздники и похоронные обряды происходят вне церкви, под открытым небом. Крохотные полукружные алтари в виде ниши и с окном-бойницей не отделяются сплошным иконостасом, как в русских православных церквах, а отгорожены каменной аркой с двумя колоннами. Царских врат и боковых дверей в них нет, но по бокам алтаря всегда имеются ниши, в которых сложены старые книги и различные реликвии. Тут могут храниться как чисто церковная утварь, так и различные ценные вещи—старинное оружие, одежда, посуда. Многие из этих предметов представляют собой огромную научную и художественную ценность, но часто среди них попадаются новые и дешевые безделушки в виде медных подстаканников или ширпотребовских рогов для вина из магазина сувениров. Однако что сюда попало, здесь и будет лежать. Вынести что-либо из церкви никто не имеет права.
В Мацхваре я нашел, например, среди предметов глубокой старины бильярдный шар и примусную головку. Когда я обратил на это внимание своих провожатых, мне строго было заявлено, что это не простой бильярдный шар и не простая примусная головка. Раз они сюда попали, значит, так надо. Пришлось прикусить язык.
Хранится тут и старинное облачение священника, несколько досок с исчезнувшей живописью, две печатные книги, несколько старинных посохов, оловянная чаша русского производства, два русских же колокола и 12 замечательных драгоценных серебряных окладов и икон, очень старых и выполненных с большим мастерством.
Позже я узнал, что видел далеко не все, что самые ценные (ценные в номинальном смысле—золотые) веши спрятаны в одном из тайников, о местонахождении которого знают лишь два старика.
Одну из самых больших ценностей сванских церквей составляют, безусловно, серебряные иконы, чеканные, давленые и кованые, многие из которых относятся к Х—XII векам.
Среди старых чеканных икон церкви Лагами самой драгоценной представляется знаменитая икона Симеона Столпника. Икона начала XI века, изготовленная золотых дел мастером Филиппом по заказу Антония, епископа Цагерского. Размером она 35 па 23 сантиметра, чеканка по серебру, без позолоты. Нижняя часть ее шире верхней. Икона изображает Симеона Столпника на своем столпе. Ладони раскрыты на зрителя, одет Симеон в монашескую кукуль и плащ.
В медальонах изображены вверху—деисус; внизу— евангелисты Матвей, Иоанн, Лука; по сторонам архангелы и святые Петр и Павел. Очень интересна надпись: «Я, убогий Антоний, Цагерский епископ, в бытность мою в Ишхане обработал под виноградник вымороченный участок Мхатвареули и пожертвовал его святому Симеону и икону эту сделал, поставил ему в его церкви во спасение души моей. Кто изменит эти малые заслуги, да будет святой Симеон карателем его перед Христом в день судный. Аминь».
Кроме этой иконы, запомнились еще две другие с изображением любимого святого Сванетии—Георгия. Па обеих конный Джграг поражает змия. Одна из икон чуть постарее и сохранилась плохо. Большая часть чеканной рамы и весь правый угол осыпались. Вторая (безусловно, памятник XI—XII веков) сохранилась лучше, у нее нет только правого нижнего угла рамы.
На нескольких других иконах ничего уже невозможно разобрать—на досках висят клочьями остатки потемневшего от грязи и рассыпавшегося от времени серебра. Лучше других сохранилась небольшая (17 на 15 сантиметров) икона с изображением деисуса. Монофигурная композиция. Она изображает три стоящие рядом фигуры в длинных одеяниях. В центре Христос благословляет правой рукой, а в левой держит евангелие. Слева от него с воздетыми руками Богоматерь, а справа — Иоанн Креститель. Икона серебряная, со слабой позолотой. Древней станковой живописи, то есть живописных икон тех времен, в Верхней Сванетии почти не осталось из-за плохого хранения. Окна и щели церквей никогда здесь не закрываются, стены в трещинах, кровли текут, двери прикрываются неплотно и держатся на заржавленных старых петлях. Внутрь церквей попадает вода, снег. Прибирать внутри не принято. Никто и никогда не обметает, не вытирает пыль с икон, не чистит утвари. Поэтому изображения на живописных иконах почти не сохранились, если они не совсем молодые. Но настенная роспись, представляющая весьма ценные памятники грузинской и сванской культуры, кое-где сохранилась очень неплохо, в том числе н здесь, в церкви Лагами Мацхвар.
Верхняя Сванетия занимает одно из первых в Грузии мест по количеству и разнообразию сохранившихся здесь стенных росписей Х—XII веков. Эти росписи представляют исключительный интерес как для искусствоведа, так и для историка, свидетельствуют о высоком уровне развития искусства в Сванетии в средние века, помогают раскрыть историческую роль этой маленькой и своеобразной страны в истории Грузии и ее культуры. Своеобразие стенных росписей Верхней Сванетии состоит в том, что здесь можно встретить работы самых различных мастеров (с точки зрения искусства живописи) — от лубочных фресок церкви Барбар в селении Хе до артистически выполненных произведений монументальной живописи в церкви святого Георгия (Джграг) в Накипари, в церкви Спаса (Мацхвар) в селении Цвирми, в церкви Мацхвар в селении Мацхвариши и т. д.
В Верхней Сванетии сохранилось много фресок на наружных стенах церкви (это характерно для Сванетии). На наружных стенах храмов в селениях Сюпи и Твиби остались изображения конных воинов, на стене церкви в селении Ипхи изображены пешие святые воины. На наружных стенах храмов в селениях Чажаши и Ипари сохранились сцены охоты святого Евстафия; в Накипари—сцена «сошествия во ад».
Наряду с культовыми изображениями до нас дошли отдельные росписи X—XII веков с сюжетами светского характера, например, ктиторские портреты в церкви селения Мадхвариши. Фрески Верхней Сванетии, помимо того, часто содержат точные сведения о дате этих росписей, имена художников, заказчиков и даже объясняют иногда некоторые социальные и бытовые положения того времени.
В Тарингзел, в церковь селения Ланчвали, меня свел отец моего друга Шалико—Мобиль Маргиани. Эти двери тоже открылись передо мною не сразу. Мы знакомы с Мобилем не один год и всегда были в самых лучших отношениях, но ключа от церкви Тарингзел он не мог найти несколько лет. Наконец Мобиль, кряхтя, полез в щель между камнями своего дома и вынул оттуда завернутый в тряпочку ключ. При этом он извинялся и оправдывался.
— Теперь мы тебя хорошо знаем,— говорил Мобиль,— видят люди, ты хочешь добра, и не обидятся, если я тебя пущу в церковь. А раньше как я мог тебя пустить?!—Мобиль плохо говорит по-русски, но я его понимал, слова его не показались мне обидными, наоборот, такая преданность долгу только усилила мое и без того большое уважение к старику. После этого я переступил порог церкви Тарингзел с еще большим благоговением.
Мы пришли с ним одни, но поодаль сразу же появилось несколько стариков и старух. Молча и неподвижно наблюдали они за всеми нашими действиями.
По словам Мобиля, Тарингзел вторая после Фусда по древности церковь Местии. И, как я сам увидел, содержимое ее оказалось побогаче всех остальных местийских церквей. Тут уже было около 30 чеканных по тонкому серебряному листу икон Х—XII столетий. Многие из них буквально рассыпаются в прах, нельзя тронуть. Кроме них, тут хранятся четыре обитых серебряными пластинками с чеканкой креста, на один из которых надет старинный шлем сванского воина. В двух котлах сложены различные мелкие предметы, не имеющие отношения к религии. Среди них я заметил совершенно заржавленные сабельные клинки. Ну, конечно, колокол и несколько совсем молодых икон в дешевых безвкусных киотах, икон даже не живописных, а литографских.
Прежде всего я принялся рассматривать кресты. Они собраны сюда из других старинных и опустевших церквей Сванетии. Я уже знал тогда, что эти вот обитые серебряными пластинками с чеканкой кресты не что иное, как уникальные памятники чеканного искусства Верхней Сванетии. Уникальны они потому, что не встречаются больше нигде среди средневековых памятников искусства народов европейского круга. Кресты эти делались большими, в рост человека и выше, устанавливались в середине сванских церквей. Не в алтаре, а перед алтарной преградой. Этот сванский обычай уходил в глубь веков, к IV столетию, и был запрещен специальным постановлением только в XVI веке.
Делались кресты из дубовых балок и сплошь обивались чеканными серебряными пластинками. По лицевой стороне чеканка золотилась. На примере известного Местийского креста, относящегося к первой половине XI века, который хранится в краеведческом музее Местии, мы знаем, что сцены на чеканных крестах располагались, подчиняясь сюжетной логике: по вертикали давались сцены мученичества, а по горизонтали—«чудеса». И вот передо мной сразу четыре таких креста, каждый из которых является памятником исключительного художественного и исторического значения.
Почти все сохранившиеся в Верхней Сванетии предалтарные кресты относятся к Х—XII векам. Обычай устанавливать их перед алтарем был в Сванетии настолько живуч, что и сейчас, в XX веке, многие из них стоят еще на своих местах. Иногда серебро чеканных пластин рассыпается уже в прах, кое-где их заменили другими, заметно отличающимися от первоначальных по времени, исполнению и даже по размерам, а крест все равно стоит на своем месте, как и тысячу лет назад. Т. Н. Чубинашвили подсчитал, что в Сванетии и в музеях Тбилиси, Кутаиси и Зугдиди сохранилось до нашего времени около 50 таких сванских крестов. Те, что стояли в церкви рода Маргиани—Тарингзел, были в отличном для своего возраста состоянии. Пластин с более поздней чеканкой я на них не заметил.
Колокол, естественно, был русский, не более чем столетней давности. Со старославянской надписью и с указанием фамилии владельца завода. В давние времена в Верхней Сванетии не пользовались колоколами. Колокольный звон, колокольня для Сванетии — нововведение XVI века. Раньше, да и долгое время спустя, сваны пользовались для подачи сигналов прямыми медными трубами, называемыми «санкур». Такие же трубы были у египтян, ассирийцев, ливийцев и персов. Звуки санкура далеко разносились по горам и были слышны не хуже колокольного звона. Они предупреждали сванов о приближении врага, звали на праздники, извещали о происшедшем несчастье.
Попадали в Сванетию колокола и грузинского происхождения, но изготовленные тоже не раньше XVI века. Один из таких колоколов описан Бартоломеем. У полковника была оригинальная страсть—он собирал надписи.
Списывал их со стен церквей, с икон, с крестов, с оружия и переводил, объяснял, истолковывал. В общем-то полезное дело. В своей книге он приводит такую надпись, найденную на большом колоколе церкви святого Иоанна: «Мы, Царь Царей, Александр, сын Леона, прислали из Кахетии колокол сей в потребу служения Св. Храма твоего Пророче Иона Латальский. Ныне предстательством твоим защити меня от треволнений в сей и другой жизни, так же невредимо, как сохранил тебя Бог от моря и кита морского. В год хроникона 286 (1598 от Р. X.)».
Хотелось сфотографировать древние чеканные иконы, но в сванских церквах всегда царит полумрак. Я спросил у Мобиля, нельзя ли кое-какие иконы вынести и сфотографировать. Мобиль долго и печально смотрел на меня и сказал: «Не могу. Этого, Саша, не могу». Чтобы окончательно не огорчать старика, пришлось здесь же, в церкви, выпить стакан крепкой араки, хотя мы с Мишей в то время уже категорически отказались от выпивок, по какому бы поводу они ни намечались.
Ну что ж… Мобиль прав. Если бы каждый желающий стал бы трогать руками эти реликвии, да еще выносить их на улицу, от них давно бы уже ничего не осталось. И все-таки кое-что сфотографировать удалось. В том числе одну из самых ценных икон коллекции рода Маргиани—«Спас на троне». Икона XI века и выполнена с большим мастерством. Размером она приблизительно 50 на 40 сантиметров. По имеющейся на ней надписи известно, что изготовлен этот Спас Георгием, сыном Гвазавы, по заказу Иоанна Доробеласдзе. На ней изображен Христос, благословляющий правой рукой в так называемом двуперстном сложении, где остальные три пальца соединены вместе. Такое положение благословляющей руки типично византийское, пришедшее туда из Греции. Оно обычно для икон V—VI веков в этих странах. Однако «Спас на троне» создан здесь, в Сванетии. Надо сказать, что сюжет этот весьма характерен для Верхней Сванетии, хотя в Грузии того времени встречается всего один раз—заказ дочери царя Дмитрия царицы Русуданы.
Поясная фигура Христа очень пластична, все детали великолепно проработаны. Широкими ровными прядями лежат волосы, на плечах они завиваются. Борода тоже с тугими локонами. Широкий, но не длинный нос, большой плоский лоб. В других церквах Верхней Сванетии мы встретим еще немало чеканных «Спасов на троне», но многие из них будут сделаны оттиском по готовой форме, выполнены ремесленно, что заметно отличает их от этой прямо-таки артистической работы. Такие ремесленные изображения принадлежат более позднему времени. Высокое искусство чеканки встречается в Грузии только в произведениях Х—XII веков.
Памятники чеканного искусства известны в Грузии с VIII века. Подражательное, воспроизводящее иностранные образцы скульптурное искусство Грузин V—VII веков сменилось в этом столетии самобытным искусством чеканки. Появились золотых дел мастера, отказавшиеся от насильственно привитого копирования сюжетов и техники византийских и греческих художников. В искусство грузинской чеканки пришло течение условного, «иероглифического» изображения. Работы VIII—Х века носят характерные черты детских рисунков, в них нет правильных пропорций, рисунок наивен, но зато это начало своего, самостоятельного искусства, которое в последующие два столетия поднимется до недосягаемых по тому времени вершин.
В произведениях чеканки Х—XI веков появляются правильность пропорций тела, уравновешенное и спокойное выражение лиц, монументальность, декоративность, экспрессия. И конечно, большое техническое мастерство. То есть все то, что можно видеть на маргианской иконе «Спас на троне» или на примере не менее замечательного произведения XI века — иконы Симеона Столпника из церкви Лагами. К середине XI века грузинские и сванские мастера достигают в своих изображениях большой пластичности, великолепно передают эластичность форм и движений. Не только техническим мастерством, а в первую очередь скульптурным решением работ определяются достижения чеканного искусства этого времени, его удивительная художественная законченность. Вместе с тем художественная ценность произведений чеканки времени ее расцвета в Грузии (X—XII века) определяется также ее замечательной декоративностью, выраженной в орнаменте, украшающем рамы икон. На многих иконах того времени мы встречаем растительный и геометрический орнамент не только на рамах, но и на наружном контуре бортов, где сделан для этого второй наружный скос. Но самое главное, наверное,— это эмоциональная и этическая глубина библейских сюжетов чеканных произведений «золотого столетия». Они отражают людские страдания, горе и радость, любовь и ненависть, дают нам возможность проникнуть в душу и мысли людей, живших почти за тысячу лет до нас.
Стремительный расцвет чеканного искусства Грузии, который мы можем теперь так хорошо изучать по памятникам Верхней Сванетии, длился всего 100 лет. Свидетелями его были лишь несколько поколений людей, живших в Х—XII веках. После этого наступил резкий упадок в развитии грузинской чеканки. Причинами тому послужили главным образом запреты церкви. Православие не поощряло скульптурные изображения Христа, святых и библейских сцен, ссылаясь на живописца-евангелиста Луку и на легенду о Спасе Нерукотворном. Вы помните, наверное, что по этой легенде шедшему на Голгофу Христу женщина подала платок, чтобы он мог утереться. Христос приложил его к своему лицу, и на платке осталось его изображение. Средневековые церковники поощряли только живописные изображения святых и отвергали чеканные иконы.
XII столетие—время расцвета политической мощи Грузии в средние века. В чеканном искусстве до середины этого века решающее значение приобретают скульптурность рельефа, декоративность, орнаментация, продуманность композиций. Но в середине XII века наступает резкий перелом. Лица на чеканных иконах пишутся красками, утрачивается скульптурность, понижается рельеф чеканки. Начинают применяться украшения в виде чернения, эмали, жемчуга к драгоценных камней. Чеканные иконы стали штамповать по скульптурным матрицам. На иконах выполняются чеканкой только одежда и фон, все остальное— живописью.
В XIII веке Грузия переживает монгольское нашествие. В связи с наступившими экономическими трудностями не хватает золота и серебра. Оставшиеся золотых дел мастера продолжают повторять прежние образцы. Богатые люди, желающие угодить богу, не заказывают новых икон, а украшают старые драгоценными камнями. Надо сказать, серебро в это время было довольно дорогим. Дело в том, что соотношение ценности серебра и золота на протяжении истории Грузии постоянно менялось. Если в начале XX века это соотношение было 1:35, то в XII веке в Грузии оно было 1:13, в XIII—1:10, а в XIV—даже 1:6.
XV век для Грузии—это опустошительное нашествие Тамерлана, и все же в это столетие намечается некоторое возрождение чеканного искусства. Наряду с ремесленными работами появляются вновь высокохудожественные произведения. В XV веке и в последующих веках иконы опять начинают делать целиком из металла, без живописного исполнения ликов, рук и ног. Иконы штампуют не только с новых, но и с древних матриц. Однако пластики в них мало; рисунок с низким рельефом.
К XVI веку улучшается не только техническое мастерство, но и композиции становятся более продуманными, вырабатываются новые приемы трактовки сюжетов, появляются и неизвестные ранее артистические приемы чеканки. Довольно широко применяются жемчуг, драгоценные камни, главным образом найденная в это время в Грузии бирюза. Орнамент выполняется не только рельефом, но и гравировкой. Однако определенный подъем искусства чеканки в малой степени коснулся Верхней Сванетии. Если в Х—XII веках высокий уровень чеканного искусства был общим для всей Грузии, то возрождение его в XV—XVI веках концентрировалось в основном в Кахетии.
В XVII и XVIII столетиях чеканное искусство Грузии теряет свое лицо и подчиняется иноземному влиянию. Чеканка XVIII века повторяет образцы европейского искусства. В XIX же столетии грузинская чеканка использует русские фабричные образцы.
Таким образом, наибольший интерес для нас представляет самобытное, высокое по своему художественному уровню искусство чеканки Х—XII веков. Верхняя же Сванетия представляется нам своеобразной кладовой этих бесценных памятников культуры и искусства Грузии. И те иконы, которые я насчитал в церкви Тарингзел, принадлежащей роду Маргиани, есть лишь часть бесценных сокровищ, хранящихся в маленькой горной Верхней Сванетии. Их надо оберегать от различного рода невежд самым тщательным образом.
Церкви Местии, так же как верховьев Ингури и других районов Верхней Сванетии, представляют собой филиалы краеведческого музея Сванетии, причем подчас филиалы, хранящие в себе богатства ни чуть не меньшие, чем сам музей. Как памятники культуры и искусства средних веков церкви Верхней Сванетии заслуживают гораздо большего внимания и заботы, чем мы к ним проявляем.
Праздник Тарингзел и праздник селения Ланчвали называется «Ликреши» и происходит зимой. Каждая семья режет барана, роды Маргиани и Гоштелиани по традиции жертвуют для этого праздника быка. Дело бывает поставлено на широкую ногу. В первый день праздника ланчвальцы пируют сами, а в остальные дни приглашают в гости родственников.
Натумцвель в Лахтаги—церковь, принадлежащая роду Хергиани. Здесь и родовое кладбище Хергиани. Хергиани древний род. Он дал несколько ветвей. Сейчас в Сванетии существует 67 семей Хергиани. От Миндо пошел род Миндохша—это род Миши; от Шайту пошел род Шайтуша, к нему принадлежит Бекну Хергиани и покойный Габриэль, а также Кадерби и его погибший сын Миша, тоже известный альпинист, мастер спорта. Байша живут в Ланчвали, там где родился мой названый брат; Бекейша—в Лахтаги;
Таташа—тоже в Лахтаги, у самого Натумцвеля, к нему как раз и относятся дядя Никалоз и тетя Сара, охраняющие церковь и кладбище. Их сыновья давно уже отстроили себе новые дома и всеми силами хотят перетащить стариков к себе, но те не желают оставлять родовое гнездо. Очень жалко будет и обидно, если когда-нибудь этот дом опустеет, будет заброшен и его разберут для строительства еще одной стандартной коробки, которые вырастают сейчас в Сванетии как грибы. Этот дом, если он и не станет музеем сванской старины, должен сохраняться как памятник старинного сванского быта.
Уже после того, как работа над рукописью этой книги была закончена, мне попался в руки солидный труд Г. И. Лежавы и М. И. Джандиери «Архитектура Сванетии» (Москва, 1938 год). Прочтя его, я очень обрадовался, ибо авторы для анализа сванского зодчества выбрали в нем три объекта: дом Сары и Никалоза Хергиани в Лахтаги; дом Хергиани в Ланчвали, где родился Миша, и архитектурный ансамбль общества Ушгули.
Стоящая рядом с домом Сары и Никалоза церковь Натумцвель пуста. В ней нет уже ничего, кроме многовековой копоти от свечей и паутины. Последняя ее реликвия — большая серебряная рыба — исчезла лет двадцать назад. Кто-то из стариков так запрятал ее, что после его смерти найти уже не удалось.
Натумцвель имеет два праздника. Весной на праздник «Лескери» собирается весь род Хергиани. Режут баранов, на каждый двор «хергианцев» пекут по три огромных лепешки—хачапури. Пьют араку и просят своего бога-покровителя Натумцвеля о даровании роду всяческого благополучия. На втором, осеннем празднике режут быка и, если нет траура, поют песни, танцуют, устраивают хороводы. Особенно популярен здесь круговой танец «Лачшхаш».
Есть еще день поминовения усопших. 4 февраля на родовое кладбище приносят березовые дрова, зажигают костер и поминают мертвых.
Впервые я пришел на это кладбище, когда был на поминках Хергиани-младшего, Михаила Кадербиевича, двоюродного брата Чхумлиана, который погиб после трагического восхождения на высшую точку Тянь-Шаня—пик Победы. Об этом речь впереди. В доме Кадерби в тот день в огромных котлах варилось целиком 20 коров и баранов. Голые по пояс и небритые люди вытаскивали тупи из котлов, вонзив в них вилы, и вываливали на большие столы. Тела людей блестели от пота в свете пламени, огромные тени метались по закопченным стенам. Вся Сванетия собралась тогда почтить память своего любимца. Не было только Чхумлиана, в это время он на склонах пика Победы, на высоте семи тысяч метров пытался найти, чтоб доставить в Сванетию, другого свана—Илико Габлиани.
В последний мой приезд мы пришли с Чхумлианом на могилу Миши. С нами был Нурис. Чхумлиан сел на опалубку, приготовленную для надгробья.
— Вот здесь похоронен Габриэль Хергиани,— говорил он,— вот здесь лежит моя мать.
Я все это знал и молча кивал головой. Кругом цвели яблоки и пели птицы.
— Дурак, какой он был дурак,—сказал Чхумлиан и вдруг всхлипнул,— я всегда ему говорил, совсем ты у меня дурачок маленький… Я так сказал: «Больше за Мишу я никогда не буду плакать». Но почему-то вот слезы сами…
…Тетя Сара утверждала, что Натумцвель родился раньше Христа. Натумцвель даже его крестил. (Натумцвель— сванское имя Иоанна Предтечи.) В ее рассказах я узнавал библейские легенды, только в. несколько измененном виде. Христос в этих легендах мог пить араку, схватить дьявола Самаала за горло, участвовать в кровомщении. Богоматерь, пресвятая богородица Мария называлась «Марьям», ее почтенный супруг именовался «Есипом». А в остальном все происходило как полагается. Был царь Ирод, уничтоживший всех младенцев в Вифлееме, чтоб не родился человек сильнее его, были ясли, река Иордан и т. д.
Библейские легенды у тети Сары переплетались с чисто сванскими. Эти отличались многими подробностями, часто уводившими в сторону от основного сюжетного стержня. Приведу одну из них в сокращенном виде. Это легенда о солнце и луне.
До появления солнца землю освещало что-то другое. Но бог потребовал это земное светило к себе. У бога был большой праздник, ему нужно было освещение. Земля осталась во тьме. Люди кричали и плакали, они готовились уже к смерти, но тут на небе показалось другое светило, которое называется «миж»—солнце. Вот как это случилось.
Солнце и луна единокровные братья. Отец у них один, а матери разные. Луна моложе солнца. Раз бог им объявил: кто встанет раньше, тот будет светить днем. Каждый хотел быть дневным светилом. Поэтому младший, чтоб не проспать, подостлал под себя шиповник и крапиву. Он долго не мог уснуть, а к утру заснул как убитый. Старший был умнее, он лег вечером пораньше и рано проснулся. Встал первым, вышел из дома и стал светить. Бог запретил матерям будить своих детей, и младший проспал до вечера. А когда этот соня проснулся, рассерженная мать шлепнула его по лицу. Рука у нее была в это время в тесте, отсюда и след на луне. У луны только одна сторона светлая, другая темная.
— Тетя Сара,—спросил я,—а что это за предок у вас был такой — Чхумлиан?
— О, это был большой и очень сильный человек! — ответила она и принялась рассказывать.— В роде Хергиани было много сильных людей. Дед Никалоз мог поднять сразу семь взрослых мужчин. В роде Хергиани было много и мудрых людей, недаром для осуществления кровной мести всегда выбирали стариков из нашего рода. Но Чхумлиан, брат нашего родоначальника, был самым сильным и мудрым из всех. Он понимал даже разговор птиц. Однажды он сидел в гостях, когда к нему прилетела птица и сказала: «Ты здесь сидишь, пируешь, а в Чубери горит твой дом!» Он встал и пошел в Чубери. Приходит, дом сгорел. «Успели вы вынести деревянное корыто, в котором мы делаем хлеб?» — спросил Чхумлиан женщин. «Да. Вот оно»,— отвечают те. «Ну тогда все хорошо,—сказал Чхумлиан,— птица указала мне, из какого дерева я должен был сделать это корыто и сказала, что, если оно будет в доме, в нем всегда будет счастье». Чхумлиан был братом Хергиана, нашего предка. Третьего их брата звали Маргулан. Сванов тогда было мало, а земля много. Хергиану, как старшему, дали право первому выбрать себе место. Он выбрал Местию. Так и расселились эти три рода: Чхумлиан выбрал Чубери, а Маргулан — Кали.
…Дядя Никалоз порадовал нас игрой на чунире. У сванов два музыкальных инструмента: щипковый инструмент чанг, напоминающий лиру или кифару, с которой древние греки изображали предводителя муз Аполлона, и чунир, или чанур, смычковый инструмент вроде предка скрипки или скорее виолончели. Когда они звучат вместе, на чунире исполняют мелодию, а на чанге аккомпанируют.
По сванской легенде, чанг—это рука певца и музыканта Ростома, народного сванского героя, несколько напоминающего греческого Орфея. После смерти Ростома на его окостенелой руке сами натянулись струны. Чанг—инструмент печали. Когда-то на нем играли у постели умирающего, раненого воина или охотника, разбившегося в горах. Звук его успокаивает, как колыбельная песня.
Звучание чунира тоже весьма грустное. Чунир дяди Никалоза—круглый, обтянут кожей. Три его струны, изготовленные из конского волоса, натянуты на деревянный гриф и укреплены на колках. Смычок тоже волосяной. Щемящий, скорбящий звук чунира красиво сливался в мелодии с голосом старика. Пел дядя Никалоз, как и поют всегда под этот инструмент, с закрытым ртом, еле слышно. Музыка интимная, она не годится для большой аудитории. Зато, когда ты сидишь вот так рядом с семидесятивосьмилетним стариком и он, закрыв глаза, неторопливо выводит свою печальную песню, кажется, что это волшебник, играющий на струнах твоей души. Неизгладимое впечатление.
Церковь святой Ламарии (Богоматери) в Лахтаги считается женской. Церквей с одинаковыми названиями в Верхней Сванетии немало. И везде почему-то я встречал со стороны мужчин-сванов несколько ироническое отношение к церквам Ламарии. Они любят говорить, что женщины собираются сюда, чтоб посплетничать о своих мужьях, одних поругать, другими похвалиться, В местийской церкви Богоматери есть июльский праздник «Лильшоми». В этот день сюда собираются женщины селения и обращаются к святой—каждая со своими нуждами. Потом пекут лепешки и пьют араку. Находится церковь в ведении «фамильцев» Чартолани. Был здесь еще и другой праздник, собиралась молодежь, играла и веселилась, пела и танцевала до утра. Уже без всякой араки. В церквах Ламарии, которые мне довелось увидеть, внутри нет никакого убранства. Разве что плиты для приготовления лепешек, такие же каменные сиденья да пучок разноцветных тряпочек и лоскутков, привязанных в знак напоминания о своих просьбах. Обычай в общем-то не христианский.
Теперь Сети. Это сердце Сванетии, да простится мне такая затасканная метафора. Но иначе не скажешь. Сердце. Местиа—центр Верхней Сванетии, а Сети—центр Местии. Но не только. Это понятие тождественно для сванов понятию Родина, народ—всему самому дорогому для человека. По какому бы поводу ни было торжество, сваны поднимают тост за Джграг—«За наш Джграг». «Джграг не раз меня выручал,—говорил Миша,—как-то на стене Тютю-Баши была полная безнадега, не было выхода, надо было умирать. Все померкло, остался один Джграг. Он дал надежду и силы».
Что такое Сети, или Джграг? Формально это небольшая территория с краеведческим музеем, занимающим теперь церковь святого Георгия, с кладбищем, кинотеатром, универмагом, гостиницей… Здесь посреди площади часами могут стоять подвыпившие молодые люди, расхаживать самоуверенные туристы, гулять по асфальту свиньи. Тут стоят оштукатуренные и окрашенные в нелепую розовую краску дома, не имеющие в своей архитектуре ничего сванского. Но вместе с тем это центр Верхней Сванетии, его душа и сердце, символ родины, эмблема преданности своему народу.
Краеведческий музей в Местии интересен, но беден. Располагается он в двух помещениях, в доме, специально для него построенном, и в церкви Георгия. Литературы по истории, этнографии и искусству Верхней Сванетии в музее почти нет. Но там имеются великолепные книги о Кавказе Дугласа Фрешфельда, изданные в прошлом веке в Лондоне. Они, конечно, на английском языке. Эти книги привез из Англии в качестве подарка профессор Ален, побывавший в Сванетии в 1967 году. Фрешфельд был не только блестящим альпинистом, но и замечательным ученым, ученым старой доброй школы. Он дал подробнейшее описание Кавказа, и в том числе Сванетии. Тут и география, и этнография, и история, и даже оригинальная, подробнейшая для того времени геологическая карта. Книги снабжены прекрасными фотографиями и цветными иллюстрациями. Умели работать ученые в XIX веке! Кроме книг Фрешфельда, в музее имеется еще каталог литературы о Сванетии. Но самой литературы нет. Ее негде взять молодому музею. Надо несколько лет копаться у московских букинистов, чтоб хоть что-нибудь найти. Книги о Сванетии давно не издавались.
Не будем описывать экспозиции музея, они доступны каждому. Видел я кое-что и из запасников и должен сказать, что в некотором отношении, скажем в отношении искусства Х—XII веков, музей беднее, чем церковь Тарингзел, я уже не говорю о церкви Квирика и Ивлиты в верховьях Ингури. У работников музея, весьма достойных людей и больших энтузиастов своего дела, трудное положение. Они не могут в силу сложившихся сванских традиций заполучить наиболее интересные в историческом и художественном плане ценности из селений страны. Пока это совершенно невозможно.
У краеведческого музея большая и чрезвычайно сложная задача — сохранить памятники своеобразной, единственной и неповторимой сванской культуры, памятники, представляющие собой огромный научный и художественный интерес не только для Верхней Сванетии и Грузии, но и для всей нашей страны и для всего мира.
Праздник Джграга—«Праздник льва», пожалуй, самый красочный в Верхней Сванетии. Проводится он в июле. Его организуют по издавна заведенной традиции роды Палиани, Ратиани, Мчедлиани и Нигуриани. Начинается праздник со скачек. Все желающие одеваются р национальные костюмы, садятся на коней и соревнуются в искусстве верховой езды, в ловкости и быстроте. Происходят скачки в самом центре Местии. Четыре круга. Финиш у Джграга, у церкви святого Георгия, в честь которого и организовывалось торжество. Победителю скачек вручают знамя «льва», с ним он гарцует по селению под всеобщее ликование.
Знамя это хранится в музее. Старики говорили мне, что оно отнято у татар, хотя не совсем понятно, как это могло произойти. Ведь за всю историю Верхней Сванетии на ее территории не было внешнего врага—ни арабов, ни персов, ни турок, ни татар. Один-единственный раз царскому правительству в 1875 году удалось ввести войска в Вольную Сванетию и обстрелять из пушек «непокорных горцев» в селении Халдэ. Знамя сшито из желтого материала мешком и таким образом, что в руках скачущего победителя оно надувается на ветру и приобретает форму прыгнувшего льва. «Лев»—одна из самых драгоценных реликвий сванов.
Обычай этот очень древний. Понятно, «лев» не мог сохраниться в течение многих веков, время от времени его приходилось обновлять. В последний раз «он» был сшит заново и точно по старому образцу в 20-х годах нашего столетия. Но наконечник древка знамени и рамка пасти «льва» подлинные, настоящие. Сваны считают пасть «льва» подарком царицы Тамары. Наконечник искусно изготовлен из серебра, на нем изображены чеканкой фигуры воинов или святых и имеются надписи на древнегрузинском языке. Величиной наконечник чуть больше ладони.
Только на этом празднике, пожалуй, да еще в ансамбле можно увидеть сванов в их национальной одежде. Кроме «осар»—черкески с газырями и надетой под нее рубашки с высоким воротником и самодельными пуговицами из ниток (рубашка называется по-свански «кап»), в национальную одежду свана входят поясок с бляшками и подвесами, кинжал, круглая войлочная шапочка-сванка (фаг), на ногах—заткаралы и чафлары. Сваны не носили сапог. Вместо них они надевали на голень что-то вроде гетр или краг из шерстяной материи—«заткаралы». Заткаралы схватывались ремешками под коленями, на этих ремешках были такие же бляшки, как и на поясах. На ногах же носили туфли из мягкой кожи—чафлары. Для хождения по горам и для охоты такая обувь незаменима — нога не скользит на камнях.
Красивая одежда и удобная. Но ее почти уже не осталось в Сванетии. Два дня мы с Мишей потратили на то, чтобы сделать себе настоящие сванские пояса Для этого нам пришлось посылать младшего брата Эвереза по домам, собирать остатки старых поясов. Он принес несколько обрывков совершенно сгнивших ремней, выброшенных и никому не нужных. После долгих комбинаций нам удалось составить из них два пояса с одинаковыми бляшками, Бляшки мы отрезали и раскладывали на столе, подбирая рисунок. На моем поясе красуются теперь медные бляшки, повторяющие форму полумесяца. Они, конечно, не сванского и не грузинского происхождения, а мусульманского. Пояса с такими бляшками могли попасть сюда из других мест Кавказа, скорее всего, из Кабардино-Балкарии. А вот у Миши получился настоящий сванский пояс с серебряными бляшками и подвесами, чернеными и даже с остатками золочения. Основным рисунком, вернее—основой рисунка здесь служит крест, причем крест почему-то мальтийский.
Поясов, газырей для осаров и других предметов одежды почти не осталось. А почему бы не заняться их изготовлением, не создать для этого в Местии небольшую артель? Кстати, в Верхней Сванетии нет никакого промышленного производства. Почему бы не изготавливать эти вещи, хотя бы в качестве сувениров? Думаю, появись они в продаже, туристам понравились бы сванские пояса, газыри, кинжалы (пусть бутафорские). Да и сами сваны покупали бы их очень охотно. Мы говорили об этом с секретарем райкома комсомола Иовелом Мерлани.
Проезжая Францию на автомобиле с юга на север, я видел в праздничные дни крестьян, одетых в свои национальные костюмы. Даже в будние дни женщины носят деревянные башмаки—сабо. Надо полагать, не от бедности, а из любви и уважения к традициям своего народа. Что-то похожее приходилось видеть в Италии. Причем каждая провинция имеет свой костюм. А польские горцы гуралы? Все извозчики в Закопане одеты в яркие национальные костюмы, они знают, что это красиво, нравится людям, и те охотнее сядут в их сани, чем в сани обычно одетого возницы. А голландцы со своими деревянными кломпами?! Они даже за границу в них едут. Когда было первенство мира по конькам в Норвегии, три тысячи голландцев с гордостью стучали по улицам Осло своими деревянными башмаками. Я не был в Шотландии, но Миша был там, и он рассказывает, что на воскресенье и на праздники мужчины-шотландцы надевают клетчатые юбки. Юбка юбкой, это их дело, нам кажется, юбка не самая лучшая одежда для мужчины, но разве черкеска не одежда для мужчины?!
Тут существует удивительный парадокс—сванской молодежи национальная одежда представляется чем-то отсталым, деревенским, некультурным, в то время как сохранение обычаев и традиций своего народа и есть как раз одно из проявлений его культуры. Нашей, советской культуры, национальной по форме и социалистической по содержанию. А речь идет об отмирании яркой и своеобразной национальной формы. Мода—вещь преходящая. Сегодня ботинки с узкими носками, завтра с широкими. Идет мода, как мы знаем, с Запада. Своего же, векового мы не ценим, перестали ценить. По всему Кавказу и даже в такой любящей и сохраняющей свои традиции стране, как Сванетия. Очень досадно! Уверен, не найдется свана, который не разделил бы со мной такого мнения. Убедил меня в этом один факт. Отправляясь в последний раз в Сванетию, я сшил себе пиджак из домотканого сванского материала—кули. Не видел я свана, которому бы это не понравилось.
Осталось рассказать о последней церкви Местии— церкви Фусд.
У некоторых читателей может возникнуть недоумение: почему в этой книге так много говорится о церквах? Не религиозная ли это пропаганда?
Но нельзя не понимать, что с церквами тесно и неразрывно связаны история сванского народа и его культура. Искусство живописи, чеканки, ваяния, архитектуры, прикладное искусство, так же как устное народное творчество — легенды, песни, танцы, хороводы, музыка, складывались в народе под влиянием религиозных верований. Определенное влияние религия оказала и на живые ныне обычаи и традиции сванов, на их праздники, образ жизни, на сам склад их характеров. Мы не можем, не имеем права выбросить все это за борт вместе с религией. Было такое время, но, как мы теперь знаем, оно не дало полезных плодов. Мы ломали и взрывали церкви, уничтожали древнерусские иконы, выкорчевывай все старое, а теперь? В Москве организован музей древней иконописи, музей Андрея Рублева. В Суздале и в других старинных городах церкви реставрируются и даже строятся заново. На это затрачиваются миллионы рублей.
Третьяков в 1928 году ратовал за снос всех старых домов, башен и замков Верхней Сванетии для создания новой жизни. Тоже дань времени.
Мы гордимся искусством и культурой своих предков, гордость эта укрепляет в нас патриотизм, любовь к Отчизне, к своему народу. Тот же Суздаль в последние годы сделался своеобразной Меккой, которую в 1966 году посетило только 4147 организованных экскурсий, 171 648 советских людей. Наверное, столько же, если не больше, приезжало сюда в этом же году самостоятельно. Люди приходили поклониться великому прошлому своего великого народа.
Да что говорить, представьте себе, как бы смотрелась Красная площадь без храма Василия Блаженного. Или новая гостиница «Россия» в центре Москвы без стоящих рядом реставрированных церквушек XVI—XVII веков? Оказывается, в этом, кроме всего прочего, содержится еще и красота. А человек не может жить без красоты.
Мы должны сейчас сохранить для наших потомков приносящие людям радость обычаи, традиции, праздники. Что плохого в «Празднике льва»? Разве будет хорошо, если он исчезнет? Ведь осталась же нам елка от чисто религиозного праздника рождества Христова. Причем это вовсе и не христианский обряд: елка—языческий обычай, появившийся впервые на Западе. Московская Русь праздновала рождество Христово без елки. Украшение елки стало русским обычаем только в императорский период.
Сваны считают себя православными христианами уже полторы тысячи лет. Христианство проникло сюда, в Грузию из Византии раньше, чем в древнюю Русь, но, видимо, не ранее IX столетия, хотя в других частях Грузии оно и укоренилось уже с IV века. В сванских богослужебных обрядах и песнопениях, в иконописи, фресках и чеканных иконах, так же как в архитектурных памятниках, сильно заметно византийское влияние. Но, несмотря на такое многовековое господство христианства, сваны сумели сохранить многое от древней религии картвел. В этой религии все явления природы имели свой культ, поэтому в религии сванов до сих пор существует чисто языческое почитание Солнца, Луны и небесных светил, живут боги неба (Гербет), гор (Ал), охоты (Дали), лесов (Ансад), сладострастия (Квириа— не путать со святым Квириком), араки (Солом) и т. д. Христианские верования в Верхней Сванетии часто переплетаются с языческими. Например, культ святого Георгия сочетается с культом Луны. Сохранились до наших дней культ огня и воды, культ домашнего очага. Совсем еще недавно каждая отрасль хозяйства у сванов связывалась с определенными обрядами и верованиями. Все основные моменты жизни, такие как рождение, брак, болезнь, смерть, сопровождались обрядами.
Особенно живучим оказался культ умерших. Он соблюдается до сих пор. На похороны сходятся не только все родственники, но и сваны из других селений. Виссариону Хергиани, как знающему все обряды и похоронные песни, приходится посещать похороны и поминки, в каком бы селении Верхней Сванетии они ни случались. Виссарион большой труженик, он минуты не может просидеть без дела, а похороны отвлекают его на многие недели в году от хозяйства, от работы в колхозе. Поминки справляются на седьмой, сороковой и 360-й день после смерти. Так как в представлении верующих людей покойники и после смерти сохраняют образ жизни живых, у постели умершего, где теперь .лежит его костюм и личные вещи, оставляют столик с едой. Обычай обязательного погребения в родной земле, на фамильном кладбище, тоже ведет свое начало из тех же представлений. Сохранились и элементы жертвоприношения.
Праздник Фусд как раз и является одним из таких полухристианских, полуязыческих отправлений. Церковь Фусд стоит над Местией. 12 мая и я отправился туда, чтоб увидеть все своими глазами. Мне хотелось пойти вместе с Виссарионом, мы слишком мало с ним виделись. Просыпаясь, не заставали его дома, он пахал на своих быках или работал на коше, а когда мы возвращались поздно вечером, отец уже спал. Но Виссарион не мог пойти со мной на праздник Фусд, в этом году он находился у постели умирающего и не имел права поэтому присутствовать на празднике, посвященном благополучию семьи и счастью в доме.
Церковь-защитник Фусд—самая древняя в Местии. Рассказывают, очень-очень давно эту богатую церковь обокрали Жители Местии пришли сюда проклинать воров. При этом в жертву был принесен теленок. Проклятие подействовало таким образом, что воры навсегда исчезли из Сванетии. С тех пор 12 мая все приводят сюда телят или баранов (козы не допускаются), освящают их и уводят домой. Там режут и возвращаются в Фусд с сердцем, легкими и печенью, насажанными на палку. Самый что ни на есть. языческий обычай жертвоприношения.
Я немного опоздал, «освященных» баранов вели домой. Вокруг Фусда толпилось много народу с бутылками и стаканами в руках. В самой церкви священнодействовал тот же Мобиль Маргиани. Внутри церковь пуста. Стоит лишь большой деревянный крест перед алтарем.
В тот день была прекрасная погода, в небе гудели самолеты. Ни один из летчиков-сванов не мог отказать себе в удовольствии пройти над Фусдом на бреющем полете. Маленькие самолеты, чуть не задевая наши головы, взмывали в небо. Люди поднимали вверх стаканы и пили за счастье и благополучие в доме летчиков

ВОЗМУЖАНИЕ

—Альпинистом я решил стать, когда мне было лет одиннадцать,—рассказывает Миша.—С детства я слышал разговоры о восхождениях, об Ушбе. Отец и дядя Максим часто вспоминали о своем первом восхождении на Ушбу, и я знал о нем все до мельчайших подробностей. У нас считается так: если человек побывал на Ушбе, он альпинист. Даже если он сделал много хороших восхождений, но не был на Ушбе, его не считали еще альпинистом. И я решил подняться на Ушбу во что бы то ни стало.
Помню, как-то раз стал я доставать консервной банкой нарзан из колодца и упал туда вниз головой. А колодец был сделан из долбленого ствола дерева — узкий и длинный, никак мне в нем не вывернуться. Был я один, помощи ждать неоткуда, это там, возле нашего коша. Стоял я вверх ногами на вытянутых руках в этой деревянной трубе и понимал, что долго так не продержусь, устанут руки. Да и нарзан к вечеру прибывает в этом колодце. А стенки гладкие, скользкие, зацепиться не за что. Понял я, не выбраться мне, пропал. Обидно стало, что не попаду на Ушбу. Тогда встал на одну руку, а другую просунул назад и нашел маленькую дырочку. Зацепился одним пальцем и вылез.
Отец и слышать не хотел, чтоб я стал альпинистом. На восхождения меня никогда не брал, только на охоту мы с ним ходили. Но в тринадцать лет я все-таки получил значок «Альпинист СССР». Случилось это так: проводилась грузинская альпиниада с восхождением на вершину Бангуриани, вот сюда,—Миша указал на сравнительно невысокую вершину, возвышающуюся на северо-восток от Местии и хорошо видную отовсюду.—Отец и дядя Максим были инструкторами. Меня не взяли. А я потихоньку за ними. Прятался, скрывался за скалами, чтоб не увидели. Когда стали вечером под вершиной на бивак, я не вытерпел и подошел к ним, есть очень хотелось. Отец меня побил, прямо при всех. Но вниз одного не отправил, темно уже стало. Утром посоветовались с начальником альпиниады Сандро Гвалия и взяли меня на вершину.
Очень я гордился значком альпиниста, не снимал его, хвалился перед ребятами. Отец проучил меня за это. Вскоре мы пошли на охоту. Отец нарочно полез по таким скалам, где я не мог пройти. Тут он и начал костить мой паршивый значок, возомнил, мол, себя альпинистом, а по простым скалам не можешь пролезть. «Что ж тебе твой значок не поможет?!»
С тех пор я свои значки и медали никогда не ношу. И еще после этого случая стал я тренироваться на старой башне. Каждый день.
Мы ходили с Мишей к этой башне. На ее отвесных стенках, выложенных из неотесанного камня, видны забитые крючья. Когда Миша живет в. Местии, он и теперь лазает тут, делает ежедневно утреннюю зарядку. Я тоже бегал с ним на зарядку, чтобы быть еще больше похожим на своего брата, хотя было бы некоторой натяжкой утверждать, что мы выглядим с ним как близнецы.
— «Выбирай любой спорт,—говорил мне отец,—продолжает свой рассказ Миша,—только не альпинизм». Записал меня в секцию национальной грузинской борьбы. Стало получаться, был чемпионом района. Но не нравилась мне борьба. Повезли нас бороться в Тбилиси… а я взял да и сбежал. Домой вернулся не сразу, болтался со шпаной в Мингрелии, чуть было не пошел по этой дорожке, знаешь, в юности, бывает…
Вернулся, говорю отцу: «Не хочу бороться, хочу быть альпинистом».— «Пойдем»,— отвечает отец и ведет к той самой, башне. Ну, думаю, тут уж я не подкачаю, всю излазил. А он приказывает: «Поднимись до самого верха и обойди кругом». Поднялся я и испугался. «Слезай,—говорит отец,— не получится из тебя альпиниста». Я разозлился и прошел кругом, да не один раз, а два. «Ладно, я тебе еще одно испытание устрою».
Есть у нас под Ушбой пещера, ее теперь называют «пещерой Антона». Антон—мой дед. Ходили о ней всякие слухи. Говорили, что живут там черти разные, духи. Последний раз ночевал в ней мой дед Антон. Я помню, как он рассказывал об этом. Когда стемнело и дед залез в пещеру, стали раздаваться всякие голоса. Дед не мог уснуть, а в полночь кто-то стал его звать: «Антон, спаси, помоги мне! Ничего не пожалею! Антон! Где же ты?! Иди сюда!
Погибаю!» Дед не вышел из пещеры, всю ночь просидел со взведенным курком кремневого ружья, а когда рассвело, спустился вниз и больше туда не ходил. Дед много раз рассказывал эту историю и всегда заканчивал ее тем, что оставил в пещере свое огниво.
Вот отец мне и приказывает: «Возьми ружье и свечку, пойди переночуй в пещере Антона и принеси его огниво. Сделаешь—будешь альпинистом». Я пошел. Бегом поднялся, пока было светло, поохотился, убил улара. Пока не стемнело, все шло хорошо. А потом началось: кто-то ходит, камни сыплются, звуки непонятные, а ночью начались голоса: «Чхумлиан, это ты? Чхумлиан, помоги мне! Спаси меня!» Голос глухой такой, тихий, и не поймешь откуда. Я решил, это отец меня испытывает, и давай петь сванские песни. До сих пор не знаю, кто это был. Отец отказывается, и Мамол (мачеха Миши) говорит, что отец в ту ночь был дома. Может, он послал кого? Не знаю. Так всю ночь и пел песни. Рано утром прибегаю, отдаю улара и огниво. Отец спрашивает:
— Что было?
— Голоса слышал. Звали меня, помощи просили. Про Антона тоже: «Где Антон?»
— Боялся?—допытывался отец,
— Боялся,—говорю,—но сделал. Отец засмеялся.
— Тогда молодец, правду говоришь. Дам тебе денег, пойдешь через перевал в школу альпинизма.
Через перевал Гарваш я пошел один. Должен был еще со мной парень идти, да отказался, а мне не хотелось ждать. Отец, как узнал, побежал с родственниками за мной вдогонку. Вышли они на перевал, увидели следы моего спуска и успокоились, вернулись. А я как раз в трещину провалился метров на десять. Хорошо, снег мягкий оказался. Ледоруб у меня был, подрубил ступени и к ночи выбрался.
Выполнил в альплагере третий спортивный разряд по альпинизму, приняли меня в школу. Русского языка совсем не знал, только два слова—«камень» и «хлеб». В школе я ничего не понял. Практика у меня лучше всех, а по теории знал только один вопрос из всех экзаменационных билетов — про Главный Кавказский хребет. Даже не знаю, какие вопросы у меня были на экзамене. Как спросят что-нибудь, я давай рассказывать про вершины и высоты Главного Кавказского хребта. Засмеялись экзаменаторы и отпустили. Ладно, говорят, научится по-русски, разберется, что к чему. Отца все знали, уважали, дядю Максима тоже, не выгнали, выдали справки. Стал я не Чхумлианом, а Мишей.
Разыгрывали меня в школе, а я тогда шуток не понимал, обижался страшно. Раз Кизель (заслуженный мастер спорта) говорит: «Альпинисты, они все немного того… чокнутые»,—и пальцем у виска крутит. А я думаю: «Как же так?! Отец у меня альпинист, дядя Максим альпинист, сам я теперь альпинист, что ж, выходит, мы все дураки?!» Обиделся.
В другой раз девушке одной внушили, что я собираюсь ее украсть. А тут как раз дядя Максим на коне прискакал, он тогда в Балкарии работал. Вот эта девушка подходит ко мне и просит: «Миша, не надо меня воровать. Когда школу закончим, я сама с тобой пойду в Сванетию». Засмущался я и убежал. Девушек ведь тогда не видел. А они все смеются, надрываются. Но не зло, а так просто. Знаешь, как у нас любят разыграть, хлебом не корми…
Лекций я не понимал и не знал, что нельзя ходить в горах в одиночку. Как получил справки, так и махнул к дяде Максиму в другое ущелье, из Адыл-су в Адыр-су. Прямо через вершину Виатау. Лез по скалам, по стенам, на вершине пришлось заночевать. Показываю Максиму справки, объясняю, как шел. Он слушал, слушал меня да как даст в ухо. «Иди,—говорит,—в Сванетию! Дураком ты был, дураком и остался, ничему тебя не научили. Будешь в Местии коров пасти».
Но потом все хорошо пошло. В 1952 году на первенстве Союза по скалолазанию в Ялте выиграл первое место. В связке с Шалико Маргиани тоже первое место взяли. Правда, однажды была небольшая история… Не поняли мы с отцом друг друга.
…К тому времени Миша сделал немало хороших восхождений, и ему присвоили уже звание мастера спорта. Самым, пожалуй, сложным из него было первопрохождение северной полуторакилометровой стены Тютю-баши. Вместе с Ю. Мурзаевым, Л. Заниловым и А, Синьковским Миша получил за это восхождение золотую медаль чемпиона Советского Союза. Это было в 1956 году, а в следующем году Михаил Хергиани «заявляет» на первенство Союза северную стену Донгуз-Оруна.
Об этом восхождении стоит рассказать, ибо Донгуз-Орун знают многие. Во всяком случае, все, кто хоть раз побывал в районе Эльбруса. Невозможно остаться равнодушным к этой красивой вершине, возвышающейся отвесной стеной рядом с вершиной Накры против горнолыжного подъемника Чегет. Вершина Донгуз-Орун (4452 м) видна в верховьях Баксанского ущелья отовсюду — не Чегета, и с Эльбруса, и из гостиницы «Иткол», и с баз ЦДСА, Динамо, и из Терскола, и просто с дороги. Она прекрасна, эта вершина. Северная километровая стена ее увенчана нависающей шапкой ледника. Время от времени многотонные глыбы льда обламываются и с грохотом летят вниз, раскалываясь на мелкие куски. Серый или бледно-голубой в пасмурный день лед шапки в солнечные дни сверкает до боли в глазах, а вся вершина представляется девственной красавицей, более грозной и неприступной, чем прекрасной. Не верится, что человек сможет, посмеет прикоснуться к ней, не то что покорить, пройдя прямо по стене.
— В команде было четыре человека: Иосиф Кахиани, Женя Тур, Курбан Гаджиев и я,—рассказывает Миша.— На Иосифа я не очень надеялся, ему только что отрезали палец после Эльбруса. Но раз заявлено, стали готовиться. Стена, конечно, опасная, камни летят сверху и прямо на маршрут. Долго выбирали путь, все взвешивали. Потом Курбан отказался. Его можно понять, у него много детей. Женя собирался жениться. Остались мы вдвоем с Иосифом. Ну, думаю, теперь и Иосиф не пойдет, все поломается. Спрашиваю его напрямик. «Миша,—отвечает,—нам врозь нельзя. Если ты решил, я с тобой».
Тут через перевал приходит отец. На меня не смотрит, не поцеловал, не поздоровался:
— Где начальник?
— Отец, что случилось?—я ничего не понимаю.
— Не умеешь ходить умно,— отвечает,— пойдешь домой. Я тебе работу найду.
Пошли вместе к начальнику. Тот говорит отцу, все в порядке, Миша ведет себя хорошо. Маршрут утвержден комиссией. Сложный, правда, опасный, но такое уж наше дело. А отец:
— Как так?! Я получил письмо, твой сын дурак, выбирает самые опасные стены, лезет куда не надо.
— Отец,—говорю,—пойдем посмотрим стену вместе. Если скажешь—нельзя ее пройти,—я не пойду. Подошли под стеку, сели, смотрим. Я дал ему бинокль, объясняю, как думаем идти. Отец смотрел, думал, долго молчал. А потом говорит:
— Вижу, хочется тебе ее сделать. Красивая стена. Иди. Только я не могу под ней сидеть и смотреть на вас, я уйду домой. Как спуститесь, дашь телеграмму. И ушел обратно через перевал.
Тут началось… Иосифа пугают: ты старше, разумнее, Миша горяч. Подумай. Откажись, это не позор для альпиниста. Опасная стена, на тот свет лезете. Иосиф как кремень, ты знаешь его: сказал — все. Поехал нас провожать весь лагерь, под стеной собралось все Баксанское ущелье. Николай Афанасьевич Гусак (заслуженный мастер спорта, он был тогда директором базы Академии наук в Терсколе) грозился потом предъявить счет альплагерю «Шхельда»: три дня академики не работали, сидели под стеной, вместе с ним же, кстати, с Гусаком. Виталий Михайлович Абалаков установил трубу, чтоб посмотреть на «работу» своего ученика. Перед самым выходом он сказал: «Миша, посмотри на стену еще раз. Подумай». Но мы с Иосифом были готовы и ночью вышли.
Шли в быстром темпе. «Скальный треугольник», «Крест» и «Семерку» прошли бегом. Как начало «бомбить», сразу остановились под нависающей скалой, заранее ее приметили. Выложили из камней площадку, но влезть в мешки боялись. Только в десятом часу легли, легли валетом, чтоб сразу две головы не разбило. В 12 часов камень пробил палатку, но нас не задел.
На второй день в темноте выходить было нельзя: шли трудные скалы. Начали работать на рассвете. Потом крутой лед. Рубить ступени нет времени, весь лед прошли на передних зубьях кошек. Опять скалы. Вечером подошли под ледовую шапку. Навес, местами потолок. Лесенок тогда еще почти не применяли, в 1956 году мы пользовались ими на Тютю-баши впервые. Ох как пригодились нам на Донгузе лесенки!
Ночевка под ледовой шапкой, конечно, сидячая. Иосиф, поставив себе на колени примус, растапливал снег. Я смотрел на лед и прикидывал, как завтра отсюда можно выбраться. В это время рухнула глыба льда. Иосиф закричал, Я испугался:
— Иосиф, что с тобой?!
— Кружка улетела, вся вода пропала.
На самом деле его здорово ударило осколком по плечу, все черное стало. Потом уже видел, внизу.
На третий день мы забили в скалы на всякий случай все скальные крючья, и я начал подниматься на ледовый навес. Забиваю первый ледовый крюк—лед откалывается, забиваю второй—откалывается, не держит. Ну, думаю, плохо дело, не выбраться. Но никуда не денешься… Навесил на плохо держащиеся ледовые крючья лесенки, начал подъем. Иосиф отвернулся. Держит страховочную веревку, а сам глядит в другую сторону, не хочет видеть, как я буду падать. И так четыре часа. Дальше дело пошло легче, крючья стали держаться во льду, и мы выбрались на край ледовой шапки. Выходим, а там трещина: лед, по которому мы поднимались, отошел, и вся эта глыба еле висит. Трещина такая, что не перепрыгнешь. Глыба висит, а мы стоим на ней и думаем. Нашел ледовый мостик, прорубил ледорубом проход, пролез на шапку. Вытащил Иосифа, и здесь мы вздохнули. Через несколько часов эта глыба льда в миллион тонн весом рухнула вниз. Обвалился весь откол.
Выходим наверх, видим внизу салют. Собрались люди, автобусы стоят, ребята стреляют из ружей, из ракетниц. Уже темнело, в Терсколе зажгли прожекторы, светят на нас. В это время отцу послали телеграмму,
После нас этот маршрут прошла всего одна группа, группа Кустовского. Виталий Михайлович Абалаков после нашего восхождения пригласил меня в свою команду. А отец сказал: «Теперь ты сам решай, на какие стены тебе ходить. Я не буду больше никому верить, кроме тебя»,— закончил Миша свой рассказ.
Мише тридцать три года. Возраст оптимальный для альпиниста. На его счету уже тридцать восхождений высшей, пятой и шестой категории трудности, совершенных им в горах Советского Союза.
Некоторые восхождения высшей категории трудности были им повторены. Помимо них он прошел пять маршрутов шестой международной категории трудности за пределами нашей страны. Семь раз Миша становился чемпионом СССР по скалолазанию.
— Ты должен, Миша, создать свою школу,—говорил перед отъездом Нурис. Он побыл с нами всего несколько дней и улетел обратно, надо было спешить на работу. Нурис тоже не терял времени в Сванетии, он не только собрал материал по лавинам, но и обследовал, как специалист по горнолыжным трассам, склоны вокруг Местии. На следующий год он обещал привезти сюда экспедицию для составления проекта спортивного альпинистско-горнолыжного комплекса.— Сванетия, район Местиа созданы для горного спорта. Именно здесь и нигде больше, в Союзе (поверь мне, я знаю все наши спортивные районы) имеется такое удачное сочетание отличных склонов для горных лыж, таких вершин, как Ушба, Чатын, Тетнульд, с местными достопримечательностями, с этим естественным историко-этнографическим заповедником. От туристов и спортсменов отбоя не будет. А для этого нужны инструкторы—туристы, альпинисты и горнолыжники. Их надо готовить из местного населения, ведь сваны прямо созданы для этого. Это будущее Сванетии. Ты должен уметь смотреть вперед! Миша только грустно улыбался.
— Правильно, правильно, все верно,—кивал он головой,— я об этом все время думаю. Один человек в газете так писал. Но вот посмотри,—он указал на скелеты строения, возвышающиеся над аэродромом,—турбаза строится. Уже лет пять. Неизвестно сколько еще будет строиться. Горнолыжного подъемника ни одного на всю Сванетию. На Эльбрусе и то лет десять уже тянут. Поэтому у нас и нет хороших горнолыжников. И не только в Сванетии. На всех Олимпийских играх мы ни разу не получили ни одного очка за горные лыжи. Все проигрываем, нас даже и не видно, так… в третьем, четвертом десятке проскочат один-два наших.
— Надо добиваться!—горячился Нурис.—Кто же будет об этом думать, если не мы—спортсмены?! И не ты в первую очередь?!
— Помогайте,—развел Миша руками.
— Поможем,—уверенно сказал Нурис,—чем можем поможем. Я вот, может, смогу что-нибудь сделать, буду добиваться. Сан Саныч,—кивнул он в мою сторону,—напишет. Глядишь, и раскачаем, будет у тебя своя школа, большое, интересное дело. И стране польза.
— Не понимают пока,—сказал Миша,—пользы не все понимают. А для меня и мечтать больше не о чем: ведь н работы толком не имею. Все медали и почести ничего не дают, одно беспокойство, работать приходится инструктором в альпинистских лагерях. То в одном, то в другом. Сезонная работа. Круглогодичной школы горного спорта, как в Шамони, у нас пока в Союзе нет.
— А почему?—не успокаивался Нурис.— Правильно это?
— Неправильно. Только ведь я спортсмен я тренер, а не председатель райисполкома. И не инженер даже. От меня не многое зависит.
— Многое, Минан. От тебя как раз зависит, в этом деле многое,—вмешался я.—Ты, и никто другой, должен подать идею, организовать и возглавить дело. У тебя хватит на это способностей, энергии, авторитета.

СЕМЬ ДНЕЙ УШБЫ, ИЛИ ЧТО ТАКОЕ АЛЬПИНИЗМ

Мерилом альпинистского мастерства в Сванетии всегда считалась Ушба. Но со временем и на нее стали подниматься более сотни человек в год, проложены были десятки маршрутов. Искусство наших альпинистов росло, применялись новые приемы, появлялась иная техника, в частности, шлямбурная. Она заключается в том, что в гладкой без выступов и зацепок скале выдалбливается шлямбуром отверстие, в которое вставляется и забивается расширяющийся крюк. На крюк навешиваются при помощи карабина лесенка из тонкой капроновой веревки с двумя-тремя дюралюминиевыми перекладинами. Так, забивая над собой крючья и навешивая на них лесенки, альпинист продвигается вверх. Это позволило проходить совершенно отвесные стены, нависающие или отрицательные участки и даже потолки. Шлямбурная техника требует огромных усилий, невероятного физического напряжения, но зато все стены, любой крутизны и высоты, стали практически проходимыми.
— Мне никогда не нравилась шлямбурная техника,— рассказывает Миша,—это не альпинистская работа. Не люблю ее и не признаю. Я считаю, что стены надо проходить лазанием. И вот стали поговаривать, что Хергиани не знает этой техники и не сможет теперь сделать лучшего восхождения в сезоне. Тогда я задумал пройти «зеркало» Ушбы.
На северо-восток Ушба обрывается отвесной стеной протяженностью около 1300 метров. Стена настолько крутая и гладкая, что получила название «зеркала». Пять лет лучшие альпинисты Союза подавали заявки на прохождение этой отвесной, местами с нависанием стены, но пройти ее никто пока не мог.
— Решил взять сванов,—говорил Миша.—Были и другие кандидатуры, даже более сильные ребята, но я мог идти на такое восхождение только с людьми, которых знал с детства. В группу, кроме меня, вошли Миша Хергиани (младший), Шалико Маргиани, Джумбер Кахиани, Киви Цередиани и Джокия Гугава. Заявили мы стену на 1964 год.
Готовились тщательно, облетели Ушбу на самолете, провели подробную разведку снизу, изучили ее до мельчайших подробностей. Потом я показал маршрут отцу. Он посмотрел и сказал: «Очень сильная стена». Для тренировки прошли отцовский маршрут 1937 года, прошли за один день. Ребята были в отличной форме, я их держал, не пили, не курили, только тренировались. Продукты решили взять сванские—мед с орехом, лепешки с мясом и соленый сыр. Одну палатку взяли, но поставить ее так не удалось, только на вершине смогли собраться все вместе и лечь. Еще было две неприятности,—добавил, подумав, Миша,— примус и погода. Примус отказал, и все семь дней мы были без воды. Удалось наладить его только на вершине. Погода все семь дней была плохая—снег, мороз, ветер.
Миша замолчал.
— И все?—спросил я.
— Все. Что тебе еще?
— А поподробнее нельзя?
— Маршрут, что ли, тебе рассказывать?
— Хотя бы маршрут, особо трудные места, переживания ваши,—просил я, хотя и знал, что о таком восхождении рассказать трудно, почти невозможно. Обычно рассказ альпинистов о восхождении—это сухой отчет: такие-то участки, такой-то протяженности и крутизны, забито столько-то крючьев… Это может быть понятным только альпинистам. Редко можно встретить книгу, где сложное восхождение было бы описано так, чтобы несведущий в этом деле человек мог представить, прочувствовать и пережить вместе с автором и действующими лицами всю ту сложную обстановку (как физически, так и психологически), в которой находятся альпинисты на трудном восхождении. Разве что «Аннапурна» Мориса Эрцога или «Тигр снегов» Тенцинга.
Чем сложнее восхождение, тем меньше фотографий. А где очень трудно, там их совсем нет. Фильм в таких случаях вообще нельзя снять. Тут не до фото и не до кино. Фильм снимают потом внизу, на отдельных скалах с применением всего арсенала кинотрюков. Об этом восхождении на Ушбу сделан, кстати, неплохой фильм. Цветной, широкоэкранный, страшный. Я смотрел его несколько раз и при этом больше прислушивался к окружающим, чем глядел на экран. Слушал их и понимал: хоть фильм и приводит зрителя в ужас и восхищение, он не может дать и сотой, тысячной доли остроты тех ощущений, которые достаются только альпинистам. Яркие штормовки на снегу, огромные сосульки, прыжки через трещину, эффектный спуск по веревке, имитация сложного лазания—это все парад.
— Переживания? Какие могут быть здесь переживания,—улыбнулся Миша,—когда никто из нас не верил, что мы выберемся с этой стены живыми? Тогда об этом не говорили, конечно, говорили внизу. А маршрут рассказать могу. Сначала метров сорок крутого льда. Прошли, кошки сбросили вниз—дальше одни скалы. Метров сто трудного лазания, а потом вот эти двести метров навеса. Три ночи провели на зеркале. Всю стену я шел первым, один раз 24 шлямбурных крюка пришлось подряд забить.
Нет, определенно мне придется его расшифровать, нельзя так. Трое суток в висячем положении, а всего дней было .семь; лечь ведь удалось только на вершине. Попробуйте повисеть на руках. Сколько вы провисите? Несколько минут, не больше. Наши мышцы плохо приспособлены для постоянных, статических нагрузок. А когда висишь на стене, нагрузки именно такие. А теперь попробуйте поднять руки вверх. Даже просто так держа их, недолго пробудете в таком положении. Когда же беспрерывно работаешь молотком, выбивая шлямбуром отверстие в скале, то тем более долго не выдержишь. У меня, например, после того как забью два шлямбурных крюка, руки отваливаются напрочь. Теперь ко всему этому прибавьте пропасть под ногами (под ногами! На ногах ведь не стоишь, висишь на лесенке!), мокрую обледенелую одежду и нестерпимую жажду. Хотя бы. Это далеко не все. Но даже представив себе только это, можно уже кое-что понять.
— Ты, говорят, где-то там пел? — исподволь выспрашивал я Мишу.
— Было дело. Пошел лазанием в скальных туфлях, а тут град. Туфли не держат на скалах. Ушел вверх на сорок метров, шел без страховки, негде было крюка забить. И застрял. Не могу найти зацепки, и все! Чувствую, слабею, долго не продержусь. А веревка к ребятам идет: полечу— и их сорву. Тогда я крикнул вниз: «Отвяжите веревку!» — и запел. Знаешь, эту: «Я старый человек, не убивай меня, я дам тебе отцовский совет!» Они поняли, в чем дело, и не отвязывают. Сам не помню, как вылез. Вылез, закрепился, и в пот меня бросило. «Все,—думаю,—спасены!» Так надоело мне висеть, что хотелось упасть, прямо самому хотелось прыгнуть вниз.
— Ну, а еще?
— Что еще?!—ему трудно уже было сдерживать себя, так я надоел.
— «Что-нибудь веселенькое»,— засмеялся я. Он понял и тоже улыбнулся.
— Задаешь ты мне загадки!— и стал думать.— Было веселенькое,— произнес наконец он.— Самое веселое случилось с нашим Мишей. Уже на спуске. Он спускался по снегу последним. Воткнул ледоруб, пропустил через него веревку, да жалко стало ледоруб оставлять, расшатал его, чтоб мы могли снизу все вместе выдернуть. А ледоруб не выдержал и выскочил. Вылетел из снега, догнал падающего Мишу, да как даст ему по каске! Такой звук раздался, как бомба взорвалась. Миша в трещину улетел. Я подхожу к трещине, кричу: «Миша, как дела?»
А он оттуда отвечает: «Не знаю, как у вас, а я себя чувствую хорошо. Только голова у меня раскололась пополам».
Во время этого восхождения жители Верхней Сванетии собрались на склоне около аэродрома. Отсюда хорошо видна Ушба. Старики, женщины, дети неделю жили здесь, жгли тут костры и ждали сигнала с вершины. Видеть они ничего не могли: Ушба на все это время затянулась облаками. Настроение у всех было не самое лучшее. Ребят считали погибшими. Виссарион, Максим и Бекну Хергиани провели эту неделю у подножия горы вместе с наблюдателями.
На седьмой день небо очистилось, и в назначенный час все увидели взлетевшую с вершины Ушбы зеленую рэкету.
— А мы в это время пили воду,— закончил свой рассказ Миша.—Наконец-то удалось собраться всем вместе, поставить палатку, лечь. Починили примус. Тамадой был Гугава. Он говорил тосты, а мы пили чуть теплую воду. Всю ночь пили. Вода казалась нам лучшим напитком на свете. После нашего возвращения в Сванетии начался большой праздник. А мы опять пили воду. Не потому, что она так понравилась, а потому, что нам предстояло участвовать во Всесоюзных соревнованиях по скалолазанию.
За это восхождение все его участники получили золотые медали чемпионов Советского Союза.
Остается сказать, что летом этого, 1968 года под руководством Миши Хергиани на вершину Ушбы поднялось одновременно 45 альпинистов Грузии. Такого еще не бывало. Восхождение было посвящено 50-летию комсомола.
«Что это за спорт такой? И для чего человек лезет на стену?»— спросите вы, дорогой читатель. Что ж, естественный вопрос. Однако я не возьмусь на него ответить. Каждый альпинист рано или поздно тоже задумывается над ним: «Зачем? Для чего стремиться к вершине? Зачем подвергать себя нестерпимым, подчас мучениям и смертельной опасности?» Эти вопросы могут прийти в голову во время подходов к вершине, ибо подходы—это время раздумий.
Передо мной полка с книгами, на ней стоят все наши послевоенные книги по альпинизму и об альпинизме. После войны прошло более двадцати лет. В книгах нет ответа на этот вопрос. Да н не может быть. Если один человек при разных обстоятельствах отвечает сам себе на него по-разному, то может ли кто-либо взять на себя смелость и сказать: «Смысл альпинизма только и исключительно в том-то и том-то?» Сколько на свете существует альпинистов, столько будет и ответов на этот вопрос. А осмыслить для многих из нас, мне думается, было бы небезынтересно.
В последние годы, читая альпинистскую литературу, я невольно обращал внимание на высказывания авторов об альпинизме. Не имея в виду собрать их все вместе и тем более опубликовать, я выписывал их для себя. Приведу некоторые из них.
Вот что пишет Люсьен Деви, председатель Гималайского комитета и французской альпинистской ассоциации, и предисловии к книге Мориса Эрцога «Аннапурна»: «В борьбе с вершиной, в стремлении к необъятному человек побеждает, обретает и утверждает прежде всего самого себя.
В крайнем напряжении борьбы, на грани смерти вселенная исчезает, оканчивается рядом с нами. Пространство, время, страх, страдания более не существуют. И тогда все может оказаться доступным. Как на гребне волны, когда во время яростного шторма внезапно воцаряется в нас странное, великое спокойствие. Это не душевная опустошенность, наоборот—это жар души, ее порыв и стремление. И тогда мы с уверенностью осознаем, что в нас есть нечто несокрушимое.
Рожденное пламя никогда не угасает. В невероятных страданиях открываются бесценные сокровища». (Эрцог М. Аннапурна. М.: Географгиз, 1960.)
Воздержимся от комментариев. Приведу ниже одни цитаты.
«Почему люди любят дикие места? Ради гор? Их может и не быть. Ради лесов, озер и рек? Но ведь это может быть пустыня, и все равно люди будут ее любить. Пустыня, однообразный океан, нетронутые снежные равнины севера, все безлюдные просторы, как бы они ни были унылы,—единственные места на земле, где обитает свобода». Рокуэлл Кент. Соломина.
«Что дает альпинизм отдельной личности?—спрашивал полвека назад видный западный альпинист и отвечал так:—Он возвращает нас к природе, тому элементу, с которым большинство из нас утратило непосредственную связь. Стремление ввысь, беспредельное, стихийное—разве оно не уносит нас, как на волшебных крыльях, куда-то вдаль от привычного уровня, а вместе с ним от обычных дум?»
Абалаков Е. На высочайших вершинах Советского Союза, М.: АН СССР, 1963.
«Горы—единственное место, где я могу отдыхать».
Академик. И. Е. Тамм в беседе со студентами МГУ, 1962,
«…Ведь пока есть горы, будут следы на их склонах, будут записки на вершинах… Это закон борьбы человека с горами. И в жизни каждого рано или поздно наступает момент, когда он должен встретиться с природой лицом к лицу и ощутить, что человек и в малом числе сильнее ее. Двадцать тысяч поколений существует человечество, из них девятнадцать тысяч восемьсот поколений — девяносто девять процентов—боролись с природой без помощи электричества, машин и науки. В нынешних поколениях осталось еще порядочно тревожной крови предков. Слово «подвиг» означает действие, которое не каждому дано совершить. Но идущие в горы, как правило, не думают о подвиге, мечтая лишь насладиться ни с чем не сравнимым чувством первопроходителей, хотят видеть целые страны, лежащие у их ног под облаками, чтобы тень от руки простиралась на сотни километров и фиолетовое небо было к ним чуточку ближе, чем к остальным людям…
…А голоса на время пусть исчезнут из вихря и оставят людей один на один с горами. Ибо горы и люди—это непрерывный бой».
Иорданишвили Е. Перевал зовется «Высокий». Приключения в горах. М.: Физкультура и спорт, 1963.
«Какой простор!.. Какая очаровательная красота во всех этих снежных гигантах, мощно возвышающихся к небу!.. Какое разнообразие цветов и тонов в этих скалистых утесах бесконечной цепи гор, теряющейся где-то далеко, далеко!.. Как глубоко все это трогает душу и сердце человека! Им овладевает такое чувство восторга, описать которое—сверх человеческих сил…»
Киров С. М. Ежегодник советского альпинизма. М.: Географиз. 1960.
Сергей Миронович Киров был выдающимся альпинистом своего времени. Этого я не могу не добавить.
«Пусть, однако, не думают, что восхождение на высочайшие вершины—лишь тяжелый, нудный труд. Нет слов, чтобы описать впечатление, производимое этими гигантами, или передать чувство восходителя, оказавшегося на грани мертвого царства, где буйный ветер, палящее солнце и беспощадный мороз, а также разреженность воздуха делают невозможной всякую жизнь».
Эванс Чарльз. Неприкосновенная Канченджанга, Мл Физкультура и спорт. 1961.
«Поднявшись на вершину, человек возвышает себя и свою душу, свое сердце и свою мечту. Насколько хватает глаз, перед ним расстилается в молчании и таинственности страна снега и скал. Горы—это особый мир, они составляют часть планеты, как таинственное, изолированное королевство где символом жизни являются воля и любовь». Neige et Roc, laston Rebuffat, Paris, 1959.
«Я не альпинист в строгом смысле этого слова. Горы, хотя я их очень люблю, не являются для меня самоцелью, когда я могу показать свою техническую подготовленность и физические данные, а только частью того большого мира, где я так хорошо себя чувствую. Я люблю вершины, как отдельного человека, как равнозначные части большого целого».
Тихи Герберт. Чо-Ойю—милость богов. М.: Физкультура и спорт. 1960.
«Что заставляло и человека, и животное стремиться к этим бесплодным высотам? Доктор Джеймс Чапин, посвятивший много лет изучению птиц Конго, нашел однажды скелет гамлиновской мартышки на вершине Карисимби, за много миль от ее родных лесов. А недавно я прочел интересную заметку о стае гиеновых собак, которую видели в ледниках Килиманджаро, на высоте почти двадцать тысяч футов. Возможно, человек не единственное существо на этом свете, которое взбирается на гору только потому, что она перед ним стоит».
Шаллер Джордж Б. Год под знаком гориллы. М.: Мысль, 1968.
Высказывание Джона Ханта, руководителя первой удачной экспедиции на Эверест (Восхождение на Эверест.—Иностранная литература, 1956):
«…борьба человека с вершиной выходит за рамки альпинизма в его чисто спортивном понимании. В моих глазах она является символом борьбы человека с силами природы; в ней ярко выражены непрерывность этой тяжелой битвы и сплоченность всех, кто принимал в ней участие.
…Вскоре после нашего возвращения с Эвереста некоторым из нас пришлось беседовать с группой студентов. Один из них обратился ко мне с вопросом: «В чем смысл восхождения на Эверест? Вы были материально заинтересованы или это просто своего рода сумасшествие?»
…Для тех, кто ищет во всем материальную заинтересованность, ответ будет неудовлетворительным, так как в действительности мы не искали и не ожидали ее. Гималаи—широкое поле для исследовательской работы, однако для тех, кто стремится к исследованию «белых пятен» на карте или к научным открытиям, есть много районов столь же интересных и менее изученных, чем горная группа Эвереста. При многочисленных попытках штурма вершины эта территория была изучена сравнительно хорошо. Экспедиция на Эверест стремилась не только взойти на него, но ставила перед собой и другие цели, однако эти цели всегда были второстепенными по сравнению с основной задачей—покорением вершины. Более того, опыт прошлого говорит, что наука и альпинизм сочетаются с трудом; а я, во всяком случае, считал, что мы должны целиком сосредоточиться на основной цели — восхождении.
Ответом на вопрос студента не может служить так же просто страсть к лазанию по горам. Конечно, для всех нас альпинизм как спорт является и должен являться источником удовольствия; мы совершаем восхождения потому, что это нам нравится.
Однако в любой области человеческой деятельности решение задачи, которую долго не могли решить другие, обладающие мастерством и настойчивостью, имеет непреодолимую притягательную силу. Это и имел в виду Меллори в своем на первый взгляд наивном ответе на тот же вопрос: «Потому что он (Эверест) существует!»
В статье, описывающей восхождение американцев на Эверест, Евгений Гиппенрейтер приводит слова Джавахарлала Неру: «Очарование Эвереста, зов высоких гор, поиск почти недостижимого,—что же влечет поколение за поколением всех альпинистов к этому смелому и опасному приключению? Искушенные альпинисты пытались найти ответ на этот вопрос и не смогли. Все, что они могли сказать,—это что они чувствовали этот призыв и стремились внять ему. А может быть, ответ в том, что это часть извечных поисков человека, некий избыток той жизненной энергии, что движет человечество из века в век в его попытке всегда достичь все более высокого пика человеческих устремлений?
…даже если покорение Эвереста станет обычным событием, всегда найдутся более высокие Эвересты; даже если в далеком будущем наша земля станет местом без тайн, всегда найдутся другие пики для восхождений и другие миры для исследований.
Для тех, кто готов отправиться бесстрашно в неизведанные моря и на непокоренные пики человеческих стремлений, никогда не будет недостатка в приключениях для ума и тела».
Гьян Сингх. Предисловие к книге «Очарование Эвереста». Сб. «Побежденные вершины». М.: 1966.
Альпинистом был, оказывается, и Михаил Юрьевич Лермонтов. И даже он не мог описать того удивительного чувства, которое возникает у альпиниста при восхождении на вершину. Вот что он пишет в письме к своему старому другу А. П. Шан-Гирею: «…Как перевалил через хребет в Грузию, так бросил тележку и стал ездить верхом: лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх, что совсем нелегко; оттуда видна половина Грузии как на блюдечке, и, право, я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства; для меня горный воздух—бальзам; хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит—ничего не надо в эту минуту; так бы сидел да смотрел целую жизнь».
Е. Сушкова (Е. А. Хвостова). Записки. Л.: АН СССР, 1928.
«Любить—это значит не смотреть друг на друга, а смотреть вместе в одном направлении. Товарищи только те, кто, держась за одну веревку, общими усилиями забираются на горную вершину и в этом обретают свою близость».
Антуан де Сент-Экзюпери.
Эти высказывания можно продолжить до бесконечности. И все они будут выражать различные взгляды и вместе с тем что-то общее, неуловимое, объединяющее всех альпинистов мира.
Так что же такое альпинизм? Никаких выводов из приведенных высказываний я и не собирался делать, так же как давать ответ на этот вопрос. Просто хотелось предложить вам несколько интересных, на мой взгляд, мыслей. Может быть, они послужат поводом для размышлений.

УШГУЛИ

Верхняя Сванетия—не только в целом отделенная от всего мира страна, но и внутри ее долины с селениями отделены друг от друга горными хребтами и сообщаются лишь через перевалы, не проходимые из-за снега девять месяцев в году. На Камчаткой Чукотке, на самом краю света, чукчи и коряки имеют больше возможностей общаться друг с другом и с внешним миром, чем жители Сванетии. Те могут зимой съезжаться на оленях и собаках на праздники, на ярмарки, бывать в культурных центрах. В Сванетии же, до появления авиации, в зимнее время невозможно было проникнуть в соседнее ущелье без риска погибнуть в снежной лавине.
Глубокие ущелья Верхней Сванетии в солнечные дни наполнены сиянием вечных снегов и льдов. Такую белизну, такую чистоту и свечение можно видеть только высоко в горах. Все сверкает и искрится. Весной в Подмосковье снег черен, как душа предателя, а здесь он и весной свеж и нетронут. Ни пыли, ни грязи, ни малейшего пятнышка. Внутренние долины тоже окружены белыми кольцами, но они пониже. В этих отдельных котловинах и устроились многие сотни лет назад роды сванов. Небольшие селения разбросаны по склонам долин в виде замков или крепостей и окружены разноцветными прямоугольниками посевов.
К концу мая внутренние перевалы открылись, и мы смогли добраться до общества Кали на вездесущем «газике». Там пересели на лошадей. Я и не подозревал о существовании автомобильной дороги, ведущей из Местии по ущелью Мульхуры через перевал Угыр в верховья Ингури. Эта сравнительно недавно открывшаяся дорога доходит пока до Кали. Отсюда до Ушгули можно добраться только пешком или верхом. Дорога до Кали не самая плохая в Верхней Сванетии. В этом убедила нас пожилая родственница Миши, ставшая нашей попутчицей. Она подробно объясняла нам по пути, где и когда падали в реку с высоты этой дороги автомашины, а потом показала место, где как-то сама летела вместе с машиной в бурлящий поток Ингури. При этом она одна-единственная из восьми человек осталась жива и после того случая целых полгода выходила тут из машины и шла пешком. Никак не могла привыкнуть,
В прошлом каждое общество (что-то вроде родовой республики) занимало часть долины. Общество состояло из нескольких селений. В общество Кали, например, входят семь таких селений, отстоящих друг от друга на расстоянии полутора-двух километров. А Ушгули—это селения Чижат, Муркмел, Чубиани и Жабиани. Тоже рядом стоят. Одно из другого видно.
Между обществами расстояние побольше, от Пари до Кали километров тринадцать—пятнадцать, а от Кали до Ушгули надо пробираться по тропе километров семь-восемь. Не все селения расположены на дне узких долин, некоторые из них, состоящие из трех-четырех замков, прилепились к скалам, высоко над дном ущелья.
Перевалив через Угыр, попадаешь в Парский сельсовет, в бывшее общество Пари, где на площади в десяток-полтора квадратных километров, в долине реки Ингури, сосредоточены замечательные памятники средневековой культуры Верхней Сванетии в виде стенных росписей. Эта тысячелетней давности живопись прячется в стенах бесхитростных церквушек, и много людей проходят ежегодно мимо, даже не подозревая о ее существовании.
Нам повезло, ибо мы застали на месте начальство и с его помощью удалось осмотреть все, что нам хотелось. А хотелось увидеть росписи в местных церквах Джграг, Мацхвар и Тарингзел.
Церковь святого Георгия (Джграг) стоит на краю косогора посреди селения Накипари, к которому ведет дорога от селения Погреши. Стоит она на плоской вершине небольшого холма и хорошо видна с дороги, выделяясь среди жилых домов своими простыми пропорциями. Как и все сванские церкви, она невелика, площадь ее всего около 25 квадратных метров. Подпружная арка проходит по центру коробкового свода, переходит на часть стены и опирается на лопатки. К алтарю ведет невысокая солея, алтарная абсида подчеркивается приабсидной аркой. Алтарь отделен от зального пространства алтарной преградой, на которой древнегрузинской вязью выведена надпись,—впей упоминается имя художника Тевдоре. Недавно тут была надпись и с указанием даты росписи. Сейчас она уже почти не видна, но в 1938 году большой знаток древнегрузинской живописи А. Амиранашвили прочел здесь: 1130 год.
В церкви темно. Три окна-бойницы, расположенные на различных уровнях, света почти не дают, через дверь свет тоже не проникает внутрь—мешают обходы церкви. Они загораживают дверь. Нужно время, чтобы глаза привыкли к темноте, тогда уже можно кое-что различить. Мы предусмотрительно запаслись карманным фонариком, и луч его сразу же стал выхватывать из темноты выразительные лица со строгими взглядами, сванские лица сванских святых с характерными, загнутыми к кончику орлиными носами, низкими лбами, утяжеленными подбородками и изломанными бровями.
Росписи сохранились сравнительно хорошо, полностью читаются все композиции; весь ансамбль росписи, ее техника и колорит производят сильное впечатление. Конечно, законченность стен, осыпавшийся и размытый кое-где красочный слой мешают рассмотреть все детали, но некоторые из них выступают весьма ярко.
Вот деисус в конце алтаря. Грандиозно развернутая композиция—Христос с благословляющей рукой изображен во весь рост сидящим на украшенном троне. Он гораздо крупнее стоящих по его бокам Богоматери и Иоанна Крестителя. Позади—целый сонм ангелов.
К востоку от окна изображен в белом стихаре, с кадильницей в правой руке и с дарохранительницей в левой, дьякон Стефан. И, наконец, самая большая композиция расположена внизу—это изображение двух конных воинов. В левом нетрудно узнать юного Джграга, попирающего фигуру Диоклетиана, а правый конник—это свято» Федор. Он побеждает дракона.
Сюжеты и набор евангельских сцен этой церкви мы встретим потом и в других сванских храмах, они будут повторяться, ибо, как говорят исследователи этих росписей, мы «сталкиваемся здесь не с историко-повествовательным развернутым циклом, а с диктуемым размерами самих церквей и сильно развитым у художника ощущением монументальной выразительности, отбором сцен, могущих быть при этом сопоставленных и по своему теологическому смыслу».
В результате уже упоминавшегося переплетения в Верхней Сванетии двух религий—христианства и язычества, святые, изображенные на стенах сванских церквей, нередко ведут свое происхождение от языческих богов. Так, святой Георгий (Джграг) отождествляется тут с божеством Луны, святая Варвара (Барбал) с Солнцем, святой Квирик — с богом охоты и т. д. Теперь установлено, что расписывавший в XII веке церкви Сванетии художник Тевдоре был сваном и, хотя и назывался «царским художником», не мог не внести в свои росписи элементы сванского восприятия христианства: «Скорее всего титул его (Тевдоре) был связан именно с царским заказом; был он, видимо, по происхождению сван и жил в Сванетии».
Через час мы были уже в другой церкви — церкви Мацхвар (Спаса) в селении Цвирми. Цвирми состоит из нескольких небольших селеньиц, центральное из них Сюпи. В нем-то и стоит на возвышенном месте церковь Мацхвар. Она побольше других (около 28,5 квадратных метра) и посветлее: два окна в абсиде и на западной стороне (чуть пошире, чем в церкви Накипари). Когда входишь из темного обхода в храм, создается даже впечатление некоторого простора. Однако скоро ощущаешь досаду и неудовлетворенность—роспись в церкви сохранилась плохо. Краски сильно размыты и закопчены, расписанный слой осыпался, ликов почти не видно. О манере письма говорить поэтому трудно, остатки росписи и ее контуры позволяют судить лишь о композиции росписи. Может быть, поэтому, глядя на остатки росписи, проглядывающие сквозь копоть и обвалившуюся штукатурку, чувствуешь вдруг, что и сама композиция не производит того впечатления грандиозности и монументальности, какое ты получил в Накипари. Нет той экспрессии, той силы выразительности, что так поражают при рассмотрении фресок в церкви святого Георгия или Джграга. Мешает также отсутствие древней преграды, вместо нее теперь установлен тут деревянный щит, увешанный иконами, среди которых есть очень интересные.
Здесь неподалеку, в ущелье Адиши, в верховьях которого на высоте 2134 метра над уровнем моря стоит селение с таким же названием, многие веха лежала в пыли и в паутине одна из первых написанных в Грузии книг. Знаменитое Адищское евангелие представляет собой один из самых ранних памятников книжного искусства и искусства миниатюры Грузии. Создано оно в 897 году в Шатбердском монастыре и открывает историю художественного оформления книги в Грузии.
Художественное оформление рукописи складывается из миниатюр, заставок и концовок, заглавных букв и самого почерка, которым написан текст. Книги в то время были редки и ценились очень дорого, поэтому оклады их оформлялись чеканкой, чернью, золотом и драгоценными камнями. Все это есть и в Адишском евангелие.
На одном из листов этой книги —-цветное изображение евангелистов Луки и Иоанна. Они даются на ярко-голубом фоне, во весь рост, с закрытыми книгами в руках. Миниатюра яркая, сочная, красочная, она удивляет и восхищает мастерством изобразительной культуры, достигнутым более тысячи лет назад.
Помимо евангелистов рукопись замечательна своими канонами, художественно оформленными колоннами с арками и капителями. На большой арке нарисован радужный орнамент, составленный из окрашенных в разные цвета ромбов. Над одними арками изображены голуби, над другими—ветки с гранатовыми плодами и цветы. Все это в очень ярких красках, не утративших до сих пор своей ясности. Адишское евангелие перенесено в краеведческий музей Местии, там всякий может им полюбоваться.
При впадении в Ингури реки Адиши, то есть в бывшем обществе Пари, как и в Местии, есть не только церкви Мацхвар, Джграг, но и своя церковь Тарингзел, или святых Апостолов. Она на левом берегу Ингури в селении Ипари, в селении маленьком, незаметном, расположенном в горах, в стороне от туристских путей. С края этого селения и стоит на бугорочке эта неказистая с виду церквушка Тарикгзел. Рядом с ней сосновый лесок. Она совсем крохотная, всего 12—13 квадратных метров. Но когда заходишь в нее, впечатление тесноты пропадает, она кажется больше от строгих своих пропорций, ровных стен и придающих помещению глубину стенных росписей. А росписи удивительны, замечательны. Они относятся к самым ранним из известных росписей художника Тевдоре, к XI веку.
Конечно, и здесь фрески сильно пострадали — от времени и копоти краски потемнели и кое-где осыпались, но по сравнению с росписями церкви Мацхвар в Цвирми сохранились они в целом неплохо. Здесь много света. Это, пожалуй, самая светлая церковь Верхней Сванетии из виденных мной. Два окна (одно в абсиде, другое в западной стене) да еще открытая настежь дверь позволяют все хорошо рассмотреть.
Привлекают особое внимание детали росписей, особенно лица. Это все те же сванские лица, которые мы увидим, выйдя из дверей церкви. Точно такие же «богоматери» и «святые Анны» будут сейчас здороваться с нами на узких улочках селений и сядут с нами вечером за один стол, святой Георгий очень напоминает брата Миши Хергиани— Эвереза, а святой Федор ну прямо-таки Шалико Маргиани, только с длинными волосами и с бородой. Такие же черные кудри, такой же с горбинкой нос, такие же выразительные, чуть скорбные глаза.
Все это так непохоже на тех же святых в изображении первых иконописцев Русского Севера!
Нас остановили в первом же селении Кали, в селении Вичнаши, и повели в дом местных учителей Мушни и Екатерины Хардзиани. Я не огорчился задержкой, ибо высоко на скале над самым селением была видна главная церковь Верхней Сванетии—церковь Квирика и Ивлиты, или Лагурка, самая чтимая святыня сванов, куда я давно мечтал попасть. Выглядит она эффектно, стоит на краю скалы, на высоте приблизительно трехсот метров над рекой. Подойти к ней можно лишь по одной тропе, вьющейся среди обросших мхом пихт и елей. О ней потом. Сейчас же, пока Миша вел разговоры с родственниками, я прошелся по селению Вичиаши.
Облик селений в верховьях Ингури заметно отличается от Местии одной характерной чертой—селения этих обществ построены не из серого сланца, а из черного. В других селениях Вольной Сванетии дома и башни белили, лишь здесь, в Ушгули, их не штукатурили, строили из черного камня да так и оставляли. Это придает домам и башням более мрачный вид. Крыши тут тоже выложены черной чешуей закругленных сланцевых плит и маслянисто-матово поблескивают на солнце. По краям они тронуты оранжевым лишайником. Чуть выше над селением я обнаружил деревянную церковь Ламарии и развалины старинного дворца с башней. Вокруг паслись коровы, у одной из них вместо колокольчика, на шее висел цилиндр от мотоцикла.
Просвечивающий сруб церкви, покрытый теми же черными плитками сланца, был пуст. Только лавки из бревен вдоль стен, очаг посредине, и на рогульке возле него болтаются разноцветные тряпочки да несколько бусинок, оставленных женщинами. Рядом, как всегда, священное дерево—метров до трех в диаметре,—дуплистое и пустое внутри, но еще живое и зеленеющее. 0но как бы символизирует умирающую, ни все еще живую религию.
От камней, соединенных крепким словно алмаз, цементом, веяло легендой. Интуиция не обманула меня. Здесь некогда в самом первом селении стоял двор дворянина Гоштелиани. Хотя в Верхней Сванетии и не было никогда князей, часть населения считалась «азнаури», то есть дворянами. Правда, их хозяйство мало чем отличалось от остальных, часто они бывали даже беднее других. Однако, несмотря на всю демократичность правления в этой своеобразной республике, они пользовались некоторыми привилегиями. Азнаури по установленному традицией закону имел право раз в год пообедать в каждом доме селения. Помимо того, за каждого убитого «благородного» азнаури кровная месть предписывала убить двух простых сванов. Вот, пожалуй, и все их привилегии. Но многие дворяне держали себя с простыми людьми заносчиво и спесиво. Таким был как раз и этот Гоштелиани. Вел он себя разнузданно, всячески притеснял сванов селения, требовал себе больше положенного и разошелся до того, что доил коров селения Вичнаши, когда они возвращались домой мимо его замка. Гордые и горячие сваны не смогли, конечно, такого стерпеть. Один из предков Хардзиани взял ружье и стал подкарауливать Гоштелиани. В первый раз ему удалось прострелить руку дворянину. Началась их охота друг за другом. Пока азнаури сидел в башне, рука у него отсохла. Он стал уже неполноценным противником, и Хардзиани удалось убить его.
Ожидалась длительная кровная месть. Тогда люди селения, и без того измученные постоянной лицври, решили все вместе уничтожить семью дворянина. Попросили Хардзиани возглавить налет на его дом, предложив за это часть земли азнаури в размере цора. Хардзиани отказался. Тогда мужчины селения захватили ночью дом-крепость Гоштелиани и перебили всю его семью, пощадив лишь одну беременную женщину. Но когда она увидела, что осталась одна из всей семьи, то поднялась на башню и на глазах своих врагов бросилась вниз на камни. Это произвело такое впечатление на людей, что сваны отдали роду самоубийцы всю захваченную землю. Большой цор прекратил кровную месть. Дом же дворянина доведенные до отчаяния сваны разрушили до основания. Сейчас тут можно видеть только остатки башни.
…Опять стол, непонятные для меня застольные беседы, тосты. После длительного пребывания в Сванетии любой начнет, уставать от всего этого. Особенно от речей в его честь и от необходимости отвечать на них. От еды и питья тоже. Но не обижать же этих славных людей, приходится держаться. Я стал рассматривать накрытый стол и приводить в систему застольные обычаи. Пока я еще мог сидеть на стуле и вовремя воспользовался этой способностью. После возвращения из поездки верхом в Ушгули я предпочитал стоять или лежать.
На сванском столе можно видеть в первую очередь хачапури—лепешки с мясом или с сыром. Сулугуни—соленый сыр. Мясо. Баранина, телятина и свинина. На праздничном столе часто появляется маленький поросенок, запеченный целиком. Холодная закуска из курицы—сациви—с острой приправой. Сванская соль, перемешанная с перцем и ароматной толченой травкой. Изредка делают шурпу, то есть мясной бульон, остроперченый, иногда с картофелем. Почти каждый день едят мацони—кислое молоко, что-то вроде простокваши. Бывают на столе мед и орехи. На свадьбе в селении Кичкилдаши пробовал домашнее печенье. Были там и торты в виде гриба. На ножке и обтянутые папиросной бумагой. Верно, не такое уж и типичное блюдо для сванов. Консервы и другие покупные продукты, так же как вино из магазина, в сванском доме увидишь редко.
Собравшись за столом, сваны прежде всего выбирают тамаду. На предусмотренных праздниках тамада известен заранее, но все равно его выбирают. Перед этим он отдыхает, поскольку дело нелегкое: надо и выпить больше всех, и тосты интересно произносить, и за порядком следить. Тамада отвечает за стол до конца, иной раз до утра. Если произойдет ссора или, не дан бог, драка, тамада за это в ответе. Иной раз для помощи тамаде выбирают заместителя, тоже из пожилых и авторитетных людей.
После выборов тамады первый тост за него. Он благодарит за доверие. Затем тамада поднимает сразу три стакана. Потом уже пьют за причину образовавшейся компании—за жениха и невесту, коли свадьба, за гостя, за какое-либо другое событие, ради которого собрались. Ну, а дальше—за родителей, за дом, за всех присутствующих. Тут уж возможно некоторое разнообразие.
Раздирают араку за специальным столиком, стоящим посередине комнаты. Тут орудуют молодые ребята — «мерикипе», или «цудай»—по-свански. В их обязанности входит следить, чтоб вино у всех было налито вовремя, без перебоя. Сами они всегда трезвые.
В первый день в Лагурку попасть не удалось, от нас потребовали разрешения самого Сандро Чарквиани, председателя райисполкома Верхней Сванетии. Я не удивился, знал, как ревностно берегут сваны эту свою реликвию. Совсем еще недавно монастырь Квирика и Ивлиты постоянно охранялся вооруженной стражей. Читал у Сергея Анисимова, как приехал сюда однажды немец изучать один из древнейших списков Евангелия, относящийся к VII веку. Запасся он бумагами от губернатора и даже от царского министра, а в церковь его не пустили. Только спустя неделю сумел он договориться, чтобы дали ему посмотреть евангелие, и то за большие деньги. Сидел немец над книгой, а по бокам стояли два вооруженных свана и глаз с него не спускали. Своим стражам он отдельно платил по рублю в день за то, что они его «караулили».
— Спешить не будем,—сказал Миша,—мы свое возьмем.
Сели на лошадей и поехали в Ушгули. Узкая тропка шла высоко над рекой то через лес, то по крутым осыпающимся склонам. Время от времени приходилось сходить с лошади и вести ее в поводу. Переправлялись через бурные потоки боковых ущелий, карабкались вверх, круто спускались вниз, так что седло съезжало на шею лошади, и приходилось ее заново подпруживать. Я хоть и привык к горам, все равно не мог наглядеться на красоту, открывающуюся путнику в верховьях Ингури.
Один раз у меня с друзьями произошел ожесточенный спор о том, какие горы самые красивые. Один из нас утверждал, что нет большей красоты, чем на Алтае; второй стоял за Памир; третий умолял нас согласиться с тем, что нет на свете все-таки гор прекраснее Тянь-Шаня, а четвертый считал, что камни—они везде одинаковые. Так вот, я твердо стою на своем и заявляю: нет гор красивее, чем в Сванетии. Правда, в том споре я был за Алтай, но это не меняет дела. Главное—иметь глубокое и непоколебимое убеждение.
Приблизительно на полпути Миша придержал коня и подождал меня,
— Смотри, стена Дэва,—указал он на дно ущелья. Ущелье, почти теснина, было перегорожено с обеих сторон высокой каменной стеной шириной этак метра два и высотой метров в тридцать. Из какой она сложена породы, не могу сказать, вниз не спускался, скорее всего из вертикально расположенных плит сланца. Выходы скал в виде ровных стен начинаются на одной стороне ущелья и продолжаются на другой. В середине эта стена прорвана пляшущим потоком Ингури.
— Стена Дэва,—повторил Миша.—Я ходил на нее смотреть еще мальчишкой. Мы верили, что ее построил Дэв.— И он рассказал еще одну легенду.
Дэв полюбил Ламарию и захотел на ней жениться. А Ламария не соглашалась. Тогда Дэв рассердился и начал перегораживать Ингури каменной стеной, чтобы затопить ущелье и сделать здесь море. Он носил камни и возводил стену сразу с двух сторон, с этого склона и навстречу—с другого. Но боги не могли допустить такого, и против Дэва выступил на этот раз сам Джграг. Когда стена была почти готова и Дэву оставалось только перегородить реку, сбросив вниз огромный камень, по ущелью вдруг понесся громадный баран, выпущенный Джграгом с ледника Шхара. Ударив рогами в стену, гигант развалил ее. Остатки камней унесла река.
Полюбовавшись на добросовестную работу Дэва, мы повернули коней в сторону Ушгули. Что говорить, путь от Кали до Ушгули мы могли бы легко пройти пешком. Однако поездка наша утратила бы от этого частицу прелести. Въехать в Ушгули на конях все равно что прибыть по океану в неведомую землю на паруснике. Парусов над морями и океанами нынче так мало! Не больше, чем неизведанных стран. А Ушгули один из самых таинственных уголков на земле. Я был готов к сильным и ярким впечатлениям, но то, что я увидел, совершенно ошеломило меня.
Перед этим мы объехали верхом общества Лахамули, Чубухеви, Пари, Цхумари и Эцери—бывшие владения князей Дадешкелиани. Там было интересно, но места эти полузаброшены, башен и всякой старины немного. Разве что селение Кичкилдаши производит впечатление древнего селения сванов. Знаменитое некогда селение Таврали пустынно лежит в развалинах. Сейчас тут живет всего шесть семей, хотя недавно было семнадцать. Селения Лашграши практически не существует, жители покинули его лет десять назад. Одни развалины. Из этих мест, расположенных вдали от основной дороги, люди перешли жить в ущелье Накра. Лет 50—60 назад в Накре не было ни одного жителя. Поэтому во всем ущелье вы не найдете старинного сванского дома или башни. А по Накре, как и по Бечо, как раз пролегают туристские тропы, ведущие с перевалов. Люди едут по Сванетии и не видят Сванетии. Совсем не то Ушгули.
Попадаешь в иной мир, в другой век. Это как сон наяву. Лес черных башен молчаливо стоит в окружении таких же черных ч таких же древних домов-крепостей. Нигде нет пристроек и новых зданий. Все как тысячу лет назад. Живая история.
В узеньких проулочках промеж домов лежал снег, в то время как в Местии давно отпахали. Толстые обуглившиеся двери со следами пуль, закопченные окна-бойницы, темные проемы входов в башни и дома, таинственные дворики… Людей встретишь не часто, и только стариков— молодежь на работе. Перед каждым встречным я останавливался пораженный, настолько выразительны их лица. Они спокойны и суровы. Они смотрят твердо и прямо,— глаза людей, ничего не страшащихся, людей гордых и властных и в то же время добрых и мудрых. Движения неторопливые и уверенные. Передо мной вставали ушгульцы—«племя львов»,—гордость Вольной Сванетии, отважные и непобедимые, сохранившие на века свой облик, как и эти монументальные замки. Столетиями их притесняли князья Дадешкелиани и Дадиани, но, истекая кровью в этой длившейся веками войне, ушгульцы отстояли свою свободу.
Свобода дается нелегко. В 1830 году русский академик из французов Броссе вывез отсюда в Париж интересный документ—примирительную запись ушгульцев с князем Верхней Рачи, который двенадцать лет не пускал сванов за солью в Рачу и Лечхум и за одного своего родича убил триста сванов. Сваны отдали по этому документу земли от Цены до Осетии и ушли с этой земли, не стали жить под властью князей. Земли опустели. В течение четырех веков князья Дадешкелиани пытались покорить ушгульцев. По сказаниям и песням можно предположить, что временами князья прорывались в Вольную Сванетию и доходили до Ушгули. Но в Ушгули не входили никогда. Ушгульцы принимали к себе всех непокорных князям, вооружались и отбрасывали врага обратно в Бечо и Эцери. Ушгул славился своей неприступностью далеко за пределами Сванетией. Многие века совсем крохотное, но неприступное общество сванов становилось убежищем для побежденных царей, кладовой ценностей Кавказа и Закавказья, ценностей, которые заполняли убогие на вид сванские церквушки. Даже русский царь Алексей Михайлович имел по этому поводу сношения с ушгульцами. В 1669 году он получил от сванов известие о том, что те «укрыли в своей земле царя (Баграта IV) от преследования турок а также спасли все честные иконы, кресты и мощи». Можно представить, какие исторические ценности и произведения искусства хранили в себе, да отчасти и хранят доныне, скромные сванские часовенки в верховьях Ингури. Недаром церковь Квирика постоянно охраняло шесть вооруженных стражей, а с XVIII века, после вторжения в Закавказье турок, охрана не подпускала никого на расстояние выстрела. В церкви Вольной Сванетии не имел права войти даже священник, ключи хранились не у него, а у ключарей, выбранных родом. Ключари, в свою очередь, не могли никого пустить друг без друга и без согласия общины.
Сейчас в Ушгули семь таких церквей, но было значительно больше. Один путешественник писал 80 лет назад:
«Есть много древних, полуразрушенных и разрушенных церквей, а также священных мест, где по преданию существовали церкви. В Ушгулах, например, таких развалин насчитывается до десяти». Далеко не полностью сохранившиеся ценности ушгульских церквей сейчас хорошо припрятаны. Многое, очень многое, к сожалению, бесследно исчезло.
Одна из самых интересных церквей Ушгули—церковь ушгульской Богородицы в Жабиане—стоит в крепостной ограде под охраной башни, возвышаясь над селением. Двери ее окованы железом. Рядом старинное и запущенное кладбище. Мы не попали внутрь, не оставалось времени на длительные переговоры. Говорят, она богата чеканными иконами.
Наиболее известными из них считаются икона Богоматери (Ламарии), позолоченная икона «Спас на троне» и замечательный предалтарный крест (77 на 37 сантиметров), на котором сохранилась только нижняя часть убора. Все эти вещи принадлежат Х—XII векам. В селениях Ушгули немало таких памятников. Только в церкви селения Чажаши Т. Н. Чубинашвили нашел и описал четыре «Спаса на троне». Фотографию одного из них—Чажашского Спаса—мне приходилось видеть. Это совершенно замечательное произведение XI века имеет довольно большой размер (50 сантиметров на 36,5 сантиметра). Оно, безусловно, относится к бесценным памятникам культуры средневековой Сванетии. Другой Спас интересен тем, что надписи на нем греческие, хотя сама икона местного производства XIII века. В ризнице хранится оружие. Средневековое вооружение сванов было схоже с грузинским и состояло из шлема, кольчуги, наручней, щита, кинжала и, сабли. В XVI веке появились кремневые ружья и пистолеты, называвшиеся по имени одного из селений Западной Грузии, где их изготавливали,—«мачаххела». Но наряду с огнестрельным оружием до самого недавнего времени сваны пользовались еще пращой, луком и самострелом, напоминающим арбалет. Долго не снималась с вооружения и палица—огромная дубина с железными шипами.
В этой же церкви находится одежда князя Путы Дадешкелиани, весьма любопытная реликвия. Возле церкви и его могила. Все это связано с одной из самых распространенных в Сванетии легенд, имеющей историческое подтверждение, Мне рассказывали ее не менее десяти раз. Когда надо было поддержать разговор или доставить удовольствие собеседнику, я всегда спрашивал: «А вы не знаете случайно, что это за история приключилась в Ушгули с князем? Вот забыл, как его звали…»
Это было в 1547 году. Князь Пута Дадешкелиани не оставлял мысли о покорении общества. Ушгульцы пригласили его в гости. Осторожный феодал принял приглашение только после того, как оставил у себя дома заложниками двадцать сыновей ушгульцев во главе с сыном старшины общества. Князь пировал под большим деревом, а тем временем каждый сван Ушгули соскабливал со своей пули немного свинца. Из стружек отливается общая пуля, заряжается кремневое ружье, укрепляется у церкви и незаметно наводится на Дадешкелиани. К спусковому крючку ружья привязывается веревка, за которую берутся представители всех семей.
Князь хмелеет, а они ждут условного сигнала. Наконец тамада громко крикнул: «Подавайте нам красного вина!» Сваны потянули за веревку, раздался выстрел, и князь упал.
Убить гостя—величайшее преступление для сванов. Ушгульцы решились совершить его только ради своей свободы, возложив ответственность на все общество. Утверждают, что это был единственный случай нарушения священного закона гостеприимства. И ушгульцы до сих пор искупают свою вину: во многих домах от Нового года до петрова дня вы не найдете на столах ни сыра, ни молока.
Несмотря на столь развитую в Верхней Сванетии в былые времена кровную месть, убийство всегда считалось здесь самым тяжким грехом.
Многое в Ушгули связано с именем царицы Тамары, жившей на рубеже XII и XIII столетий, во времена расцвета в Грузии феодальной культуры. В Верхней Сванетии существует несколько могил царицы Тамары, хотя она никогда там не бывала. Известно, что царица не поднималась в Сванетию выше Эцери. В Ушгули тоже имеется своя могила царицы и даже ее полуразрушенный замок. Замок-крепость стоит высоко над долиной Ингури на горном выступе. Остатки стены и башни красиво смотрятся на скале, которая возвышается над Ушгули. В легендах и песнях образ царицы Тамары слился с образами многих других Тамар и даже вовсе не Тамар, например, с образом дочери ее Русудан и других женщин вплоть до Тамары Дадиани, жившей в XVII веке. Усыпальницей царицы Тамары в Ушгули считается та же церковь, где хранится одежда и оружие князя Путы Дадешкелиани.
Хоть нам и не удалось побывать в этой церкви, зато мы попали в церковь Квирика и Ивлиты. Проникнуть в нее было всегда не так-то просто. За вход взималась плата. Размер платы колебался в различные времена в пределах от овцы до быка.
Пока мы поднимались в сопровождении ключаря по петляющему в лесу серпантину тропы, ведущей к церкви, я старался вспомнить все, что знал о церкви Квирика и Ивлиты. Отец Мушни Хардзиани—Григор рассказывал, как тысячу лет назад сваны выбирали место для нее. Было много споров, предлагались самые различные места. Тогда привязали к двум молодым и необученным бычкам бревно и пустили их. Бычки долго тащили за собой бревно, пока не поднялись по склону на вершину крутого контрфорса и не легли там на ровной скальной площадке. Рядом с площадкой оказалась крохотная зеленая поляна, тоже ровная. Вокруг обрывались почти отвесные стены. Тут и быть церкви, решили тогда старики.
Рассказывали и другие легенды об этой церкви. Почти все они связаны с ее ограблением. И всегда из этого ничего не получалось. Однажды три человека все-таки ограбили церковь. Набили мешки драгоценностями и решили уйти через перевал. Но поднялась страшная буря. Воры долго блуждали по горам и, совершив круг, замерзли почти у ворот каменной стены церкви Квирика.
Или вот, поинтереснее. Случилось, один сван по фамилии Шали Ани косил траву у царя Имеретинского. Было там сто косарей, а он лучше всех. Дошли до Гегутского луга. Большой луг, и трава на нем высокая, самый лучший царский луг. «Ну, косари,—спрашивает царь,—сколько дней вам надо, чтоб выкосить такой луг?»—«За один день я выкошу этот луг»,—говорит, выступая вперед, Шалиани. «Один?»—«Да, один, без всякой помощи. Но за это мне нужна большая награда».—«Хорошо,—говорит царь Имеретинский,—я дам тебе то, что ты пожелаешь. Но если не выкосишь, отрублю голову. Согласен?» — «Согласен».
Взял косу и выкосил весь луг за один день, от темна до темна. И запросил он за это чудотворную икону Квирика и Ивлиты. Что делать царю?! Отдал. Шалиани понес ее домой. Узнал о том мингрельский князь. По пути в Сванетию Шалиани проходил мимо его дома. Князь пригласил его в гости, хорошо встретил, а ночью послал к нему свою молодую и красивую жену. Застав их вдвоем, мингрельский князь должен был убить Шалиани, но он взял выкуп— икону. Когда Шалиани рассказал обо всем своему князю Дадешкелиани, тот собрал воинов и дерзким налетом ворвался к своему «благородному» соседу. Он отобрал чудотворную икону и увез в свой замок в Эцери. Но свободные сваны не могли примириться с тем, что их священной реликвией владеет князь. Некто Иоселиани из Мулахи выкрал ее у Дадешкелиани. Князь бросился за ним в погоню и настиг Иоселиани по дороге в Ушгули в одном сванском доме. Воины князя перевернули весь дом вверх дном, но иконы не нашли: сваны подложили ее под рожавшую женщину, где искать икону никому не пришло в голову. Так чудотворная икона Квирика и Ивлиты вернулась обратно в Вольную Сванетию, а роды Шалиани и Иоселиани навечно получили право бесплатного допуска к Квирику. Им не надо было уже пригонять быка, чтоб помолиться, принести присягу или дать клятву.
У сванов были основания фанатически охранять свои религиозные и исторические ценности, хранящиеся в их скромных базиликах. Они действительно довольно часто исчезали или подменялись другими. В 1895 году, например, монастырь Квирика и Ивлиты посетила знатная персона — графиня Уварова. Ее сопровождал один из князей Дадешкелиани. Высокая гостья писала книгу о древних иконах. Главную ее ценность составили фотографии икон, сделанные сопровождающим графиню фотографом. Она вывезла из церкви Квирика и Ивлиты драгоценный ковчег для креста, золотом, византийской работы IX—XI веков. Сваны сделали для ее исключение, доверили высокопоставленной гостье рукописное евангелие VIII—IX столетии, которое графиня умоляла дать ей на время для научного исследования. Она даже написала своей холеной ручкой расписку. Но рукописная книга так и не вернулась в Сванетию.
Помнил я также из книги Ковалевского, что номинальная ценность сванских реликвий сильно преувеличена, что вместо золота он встречал здесь лишь позолоту, вместо драгоценных камней—самоцветы и т. д. Когда в первые годы революции в Сванетии были горячие головы, предлагавшие продать все эти ценности и употребить вырученные деньги на нужды сванов, то золота и серебра оказалось в сванских церквах так мало, что не стоило и затевать такую операцию. Но вмешались советские власти Тифлиса и категорически запретили трогать эти исторические ценности. Оценивать серебряные иконы IX—XII веков но весу могло прийти в голову только людям, не имеющим ни малейшего представления об истории и культуре Сванетии.
Ни и историческая ценность сванских реликвий, овеянных легендами, тоже часто бывает преувеличена. Помню, в селении Лахамули, где стоит построенная в прошлом веке церковь святого Георгия и при ней очень старая часовня, мне сказали, будто у одного старика хранится древнейшая книга, чуть ли не IV—V веков. Что в ней записана история всей Сванетии, начиная от рождества Христова. Безусловно, я заинтересовался. Вдруг обнаружу новое Адишское евангелие. Книгу эту никому не показывали, она хранилась у старика в сундуке под пятью замками. Но благодаря милым людям, председателю колхоза Владимиру Чкадуа и его сыну Омари, подобравшим нас ночью па дороге и оказавшим удивительное гостеприимство, удалось взглянуть на таинственную книгу и даже подержать ее в руках. Она была зашита в красный ситец, а но краям чехла шла белая кайма. Старик осторожно отпорол с одной стороны тесьму, расшил чехол и вынул книгу, упакованную еще в одну обертку из материи. Книга действительно была написана на воловьей коже по-старогрузински. Но даже мне, неспециалисту, с первого взгляда стало ясно, что она моложе на 10—12 столетий. Мне подумалось, что это просто псалтырь, по которому в церкви читались молитвы. Впоследствии, после консультации со специалистами, это подтвердилось. Я не стал, понятно, высказывать тогда своих соображений. Тем более что старик, показывая книгу, заявил: «Никому и никогда мы ее не отдадим». Нельзя не оценить столь трепетного отношения сванов к своей старине. Подобное ведь не часто увидишь.
Работая над книгой о Севере, мне довелось объездить многие города и деревни севера европейской части России. Встречал простых людей, хранящих старинные иконы и книги, ювелирные изделия типа великоустюжских гайтанов, черненого серебра или резной кости. Но они берегли их для себя, только как свою собственность. Старые и религиозные люди, владея такими вещами, не испытывали гордости за искусство и древнюю культуру русского народа. Нет! Если только они не были староверами, новая, литографская икона с бумажными цветами в позолоченном киоте всегда дороже для них почерневшей доски с живописью XVI—XVII веков. Серебряный гайтан—цепочка из тысяч колец, каждое величиной меньше спичечной головки, вручную согнутых и спаянных мастерами Великого Устюга в XVI—XVII столетиях—расценивался как дорогое украшение, и только. Ничего не стоило выменять его па портативный радиоприемник. Когда же старики умирают, молодежь выбрасывает за ненадобностью древнерусские иконы и рукописные книги в реку. Так повсюду. Но только не в Верхней Сванетии. Лахамульская книга не принадлежит старику, она есть достояние всего селения. Она гордость Лахамули и никогда не будет выброшена в Ингури.
Придерживаясь за скалы, мы выбрались наверх, и я остановился пораженный: стена крепости, две сторожевые башни и трапезная—все было новым, только что реставрированным. Вот уж чего не ожидал! Но об этом после.
Церковь Квирика и Ивлиты называют часто монастырем. Когда-то, говорят, здесь жили двенадцать монахов, что является, в общем, исключением. В Верхней Сванетии не бывало монастырей и монахов, до конца XIX века туч обходились даже без священников.
Сопровождающий нас сван открыл ключом массивный замок в не менее массивной двери, и мы, пройдя через темноватый тоннель, вышли на территорию монастыря. Весь он, размером не больше теннисного корта, стоит на ровной, чуть наклонной скале, так что пол в трапезной, в башнях и в самой церкви—естественная скала. Часть стены у трапезной и у башни тоже скалы. Построен монастырь ступенью, на верхней—церковь, башня, видная из ущелья, навес с крючками для мясных туш, и под навесом стол для разделки мяса. Тут же большие медные котлы, очаг. .На нижней ступени—трапезная, башня н вот этот каменный коридор, по которому мы вошли. Между строениями зеленые лужайки. Возле церкви пристройка с очагом и скамейками н укрепленный цементом квадрат для установки знамени. За стенами с трех сторон—пропасти, жутко взглянуть.
Вдруг раздались беспощадно громкие удары колокола. Это было неожиданно. Звонил наш провожатый, звонил упорно, с ожесточением. Я не понял, в чем дело, решил, развлекается человек. Развлечение показалось неуместным, кощунственным. Но когда мы уходили, он опять взялся за веревку, колокол на пристроенной к церкви маленькой колокольне закачался, и густой звук его разнесся по горам. Оказывается, такой порядок: все должны знать, что здесь находятся люди, знать, когда пришли и когда ушли.
В трапезной и на скальном полу стояли медные котлы для варки араки и мяса, деревянное корыто для замешивания теста, бочки. Сложены вдоль стен заготовленные впрок березовые дрова. Возле очага — шиферная плита на подставке, на ней пекут лепешки, над очагом подвешена, чтоб не случалось пожара, другая плита. Все как в старинном сванском доме. Только стропила и крытый дранкой потолок совсем новые, не успевшие еще потемнеть.
Я не сомневался в том, что реставрация произведена учеными и архитекторами по программе грузинской или союзной Академии наук. Ничего подобного! Все восстановлено и приведено в прежний вид самими сванами, по собственной инициативе и на свои средства! Не было ни инженера, ни историка, ни архитектора, ни начальника с заместителем, ни завхоза, ни экспедитора—ни одного из тех должностных лиц, которыми у нас так быстро обрастает любое дело. Так же, как теперь, нет здесь заведующего, сторожей, штатных экскурсоводов. Этот интереснейший историко-этнографический музей принадлежит всем сванам, народу. Народ его создал, народ его сберег, и народ его теперь отреставрировал и заботится о нем, охраняет его. Подумать только, как это прекрасно!
Просто собрали деньги (17 тысяч рублен, немалые для сванов деньги), купили цемент и лес, все необходимые
стройматериалы и восстановили свой памятник истории и культуры. Строили сообща, бесплатно. Никого не приходилось уговаривать, агитировать, все свое свободное время отдавали. И народу-то совсем немного! Не больше чем в одном московском доме. Все было сделано недавно, в 1967 году, но дело не закончено. У крепости имелось -четыре башни, а пока стоят только две, стена раньше была повыше. Реставрация продолжится в следующем году.
А дело нелегкое… Сторожевую башню над пропастью не каждый возьмется класть. Привязавшись к веревке, ее выкладывал Григор Хардзиани, совсем старик. Ему подавали цепочкой камни, а он их укладывал и цементировал. Камни носили снизу, от реки. Раз Григор сорвался со стены, чудом остался жив. Думают строить еще две башни, одну вместо колокольни, другую для дежурного. Под сторожевую башню натаскали с реки и сложили круглые булыжники, которые служили когда-то оружием обороны. Чтоб все «как было».
А как было? В Х веке как было? Кто это знает из сванов? Как ни прекрасен факт сам по себе, он часто вызывает чувство досады. Доморощенные реставраторы—смерть для произведения искусства, для памятника архитектуры. Ведь нет ни чертежей тех веков, ни фотографий, даже рисунка. Григор помнит, что ему рассказывал дед. Деду рассказывал его дед. Но эти предания не могут уходить в глубь десяти веков, а если кое-что и доходит оттуда до нас, то обязательно в искаженном виде. Не раз приходилось убеждаться в этом.
Помню, разговаривал с двумя сванами—учителями истории. Зашла речь о том, были ли в Верхней Сванетии татары (разговор шел о возникновении «Праздника льва»). Были здесь татары или нет? «Это надо спросить у стариков»,—говорит один. «Узнаем у такого-то, он очень старый»,— решает другой. Спросили. Были татары, говорит старик. Значит, были. И никуда не денешься, бессмысленно спорить и ссылаться на литературные источники, доказывая, что татарское нашествие обошло страну и татары никогда не проникали в Верхнюю Сванетию.
Так и тут. Старики помнят, как выглядел монастырь Квирика и Ивлиты 70—80 лет назад, пусть сто, пусть даже двести, но не тысячу! Таков парадокс—с одной стороны, радостно видеть, как люди, не дожидаясь решений ведающих памятниками старины организаций, сами берутся и восстанавливают памятник своей культуры; с другой стороны—он уже безнадежно загублен не поставленной на научную основу реставрацией.
Мы переступили порог церкви Квирика и Ивлиты с душевным трепетом. Миша и я, оба неверующие люди, испытывали необыкновенное волнение, входя в ее низкую дверь. И, прикоснувшись к этой овеянной веками живой легенде, почувствовали радость и огромное удовлетворение. Уверен, большинство людей приходят сюда не из религиозных побуждений.
Узкий, не разойтись, проход уставлен дарами. Внутреннее пространство церкви невелико, всего 13—14 квадратных метров. Небольшая, глубокая абсида отделена от остального помещения древней алтарной преградой. Коробковый свод опирается на одну подпружную арку. Две пары пристенных полуциркулярных арок развернуты по продольным стенам и опираются на пилястры. На западной стене тоже есть пристенная арка и тоже с пилястрами. Посередине церкви на каменном постаменте огромный крест, обитый серебряными чеканными пластинками с позолотой и различными изображениями. В перекладине креста, даже в полутьме, виден легендарный камень сердолик. Сверху на крест надета, как и в церкви Тарингзел в Местии, старинная шапка. Но не шлем, а что-то вроде шапки Мономаха.
Полутьма, пыль, паутина. По углам кучи принесенных в качестве пожертвования турьих рогов. В одном из углов священное одеяние из истлевшей парчи. Под кровлей лежит большой красный флаг с крестом на конце древка. Новый флаг, на праздники его выносят и ставят на специально сооруженный для него во дворе постамент. Старинные украшения, оружие, серебряная с чеканкой посуда, кресты поменьше и древние чеканные иконы.
Бегло осмотревшись и привыкнув к темноте, я включил свой карманный фонарик. Луч света упал на лицо изображенного в рост на западной стене святого Квирика, и я решил начать осмотр с фресок.
В целом старинные росписи сохранились в Лагурке неважно. Сильно закопчены и осыпались. Расписана церковь, как это известно из надписи на западной стене, художником Тевдоре, в 1111 году, а подправлены они были в XVII веке. Общий колорит древней росписи построен на сдержанной красочной гамме красно-коричневого цвета, серого и охры. Переписи позднего времени заметно выделяются как по краскам, так и по исполнению. Более свежие краски мешают сначала восприятию древней живописи, и надо внимательно присмотреться, чтобы понять и оценить силу эмоциональности и монументальности композиции живописи начала XII века. Приглядишься, и сквозь налет записи проступают выразительные лица, встают крупные фигуры в своем первоначальном виде.
Росписи в Лагурке сделаны несколько позже, чем в Ипари. Этим, возможно, и объясняется повторение той же иконографической схемы: деисус в алтаре, те же евангельские сцены в своде и, конечно, всадники. Южная стена отведена изображениям жития патронов церкви святых Квирика и Ивлиты.
Святые Ивлита и Квирик, по библейскому преданию, были мучениками христианства. Опасаясь от преследования царя-идолопоклонника, святая Ивлита бежала со своим маленьким сыном Квириком в город Селевкию, где была схвачена и за отказ поклоняться идолам подвергнута пыткам, а Квирик был убит. Ивлита выдержала пытки и не отреклась от бога. Тогда по приказу царя она была обезглавлена. На южной стене изображены сцены их жития: смерть мальчика Квирика и казнь его матери. В житии этих святых сказано: «Царь рассвирепел, как лютый зверь на святого младенца… взял его за ноги и бросил его. И упал святой младенец лицом на ступеньки трона… и место то окрасилось его кровью. Так завершилось мученичество святого Квирика». Это и изображено в одной из житейских сцен. Царь-идолопоклонник восседает на богатом троне. На голове его золотая (охра) корона с драгоценными камнями. Одет он в длинное богатое одеяние лилового цвета, сплошь расшитое серебристыми звездочками и золотистыми ромбами. Лицо красивое, с правильными чертами и изящно изогнутыми бровями. Величественный жест в сторону брошенного у его ног маленького мученика. Перед царем на ступеньках трона Квирик и склонившаяся над ним мать. Ивлита, склонившись, прижимает к своему лицу ручонку мертвого сына.
Вторая житейская сцена основана на следующем тексте Жития: «И когда увидел безбожник святую эту (то есть Ивлиту) стойко стоявшую (за свою веру) и возносящую благодарность богу, то приказал обезглавить ее». Святая Ивлита стоит на коленях спиной к палачу, который заносит над ней саблю. Глаза у палача горят кровожадным огнем, а у Ивлиты лицо спокойное и покорное.
На всех изображениях Квирика и Ивлиты черты лица у них одинаковы. Они не выглядят красавцами (не то что царь-идолопоклонник)—широкие лица, короткие массивные носы, припухлые губы. Прическа у Квирика с распущенными позади локонами и белкой на лбу. Везде одинаково, хотя в житейской сцене он ребенок, а на западной стене юноша. Любопытно, что на западной стене святой Квирик изображен точно так же, как на одной из чеканных икон XI века, хранящейся здесь же, в Лагурке. Видимо, чеканка произвела сильное впечатление на художника или была принята им за эталон.
В росписях цвет распределяется так, что по сводам и в верхней части стен преобладает фон серого цвета, а ниже идут уже оттенки бутылочно-зеленого. Одежды большинства фигур выделяются на сером фоне красно-коричневыми и зеленоватыми тонами. Дополнительные красочные оттенки главных цветов обобщают и разнообразят красочную гамму и в то же время не лишают ее общей сдержанности. Впечатлению монументальности росписей помогают также большие цветовые пятна и их ритмическое повторение. Симметричное размещение отдельных сцен и фигур в росписях и замкнутость каждой композиции также способствуют общей согласованности. Поэтому, несмотря на плохую сохранность и позднюю запись, стенные росписи Лагурки производят на человека такое сильное впечатление.
Эти росписи, как и вышеописанные работы художника Тевдоре в Верхней Сванетии, представляют собой определенный этап в развитии истории искусства. Вот как говорит об этом Ш. Я. Амиранашвили, один из крупнейших знатоков древней грузинской живописи: «Живописные приемы и стиль его произведений обнаруживают значительный сдвиг, вернее—перелом, который произошел в грузинской монументальной живописи в первой половине XII века. Вместо спокойно-величавых, высоких и стройных, четко очерченных фигур со строгим выражением лиц, как бы передающих средствами фресковой живописи монументально-торжественные мозаичные росписи византийского искусства, появляются здесь фигуры, которые своей динамичностью, развевающимися концами одеяний, дробным рисунком складок нарушают торжественную строгость Тао-Кларджетских росписей». И далее: «Его (Тевдоре.— А. К.) фигуры изящные, стройные, в его трактовке главных персонажей, Христа в абсиде и воинов, есть необычайная выразительность, строгость и внутренняя сила: он любит четкую форму, отделанную тщательно, доведенную до предельного совершенства. Фигуры движутся легко и свободно, в них преодолены традиции статического фронтального образа более раннего искусства».
Рассмотрев фрески, я стал внимательно разглядывать иконы. Их тут много, трудно сказать сколько, так как есть совершенно рассыпавшиеся, и не знаешь, считать их или уже нет. Хорош «Спас на троне» XI века. Все, что относится к этому времени, сразу же привлекает внимание. Спас этот не позолочен и размеров средних (37 на 31 сантиметр). Выполнен скульптурно, общая композиция декоративна, орнаментация красивая и богатая.
Тысячелетний крест так и стоит на своем месте перед алтарем. Чеканка на нем сохранилась неплохо, но, кажется, кое-где обновлена. С обратной стороны креста, как раз напротив окна-щели, так что ее можно хорошо рассмотреть, висит живописная икона Ламарии, завешенная тряпкой. Икона поздняя, не очень интересная, но сопровождающие показывали ее нам как одну из самых больших ценностей.
На самом же деле главную ценность в Лагурке составляют чеканные иконы с изображением святого Квирика. Жития Квирика, Ивлиты и Георгия известны в Верхней Сванетии с V века, поэтому ранние иконы посвящены именно Квирик и Ивлите, патронам церкви. Г. Н. Чубинашвили насчитал тут около десяти чеканных икон только с изображением святого Квирика. Почти все они местного происхождения. Видимо, нет необходимости описывать все эти иконы, остановлюсь на самых интересных.
Вот большая позолоченная икона XI века размером 68 на 48 сантиметров. На гладком фоне помещена фронтально стоящая фигура. На линии плеч по фону вписана крупными буквами надпись в одну строку и затем мелкие буквы в две строки в правой части фона. Надпись гласит, что это святой Квирик Гверрулийский. Внутренний скос иконы украшен дубовым листом, а на раме медальоны полуфигур. По бортам рамы идет тонкий чеканный зигзаг. Изображен на иконе маленький мальчик в богатой одежде XI века к с распущенными сзади локонами. Полуфигуры в медальонах—чтимые в Сванетии святые: Спас—наверху посередине, по бокам—апостолы Павел и Петр, вверху по бокам Спаса—архангелы, внизу—три воина.
Вторая икона изображает святого Квирика в костюме, оббегающем фигуру, и в плаще, застегнутом на правом плече. Тут он повзрослей. Тоже XI век, первая треть. Икона большая, без позолоты и технически выполненная очень четко. В раме восемь медальонов со святыми.
Большая (70 на 50 сантиметров) икона с яркой позолотой. Помята, к сожалению, и частично разрушена. Святой Квирик изображен с крестом в правой руке. Из надписи известно, что это местный, сванский заказ. Богато орнаментированное обрамление и на ней восемь медальонов со святыми.
Иконы, на которой Квирик и Ивлита изображены в виде маленьких фигурок, ту самую, что получил в награду за свою работу Иоанн Шалиани, я не нашел. Возможно, ее уже и нет. Икона тысячелетняя и местная. Приходилось видеть ее фотографию. Расспрашивать нашего провожатого в тот момент было неловко—такая царила обстановка. Да и вряд ли он мог сказать бы о ней что-нибудь. Об этой иконе ничего не понявшая графиня Уварова писала: «…в высшей степени грубого дела и неумелой формовки». Немало загадок для искусствоведов хранила церковь. Была икона (видел фотографию), по стилю относящаяся к X— XI векам, на которой был изображен, судя по платью, европейский студент XIV—XV столетий. В камзоле, плащике и в тапочке, какие носили в ту эпоху.
Сознаюсь, мне не под силу было разобраться в возникшем предо мною разнообразии и богатстве древнейшего искусства, и так пришлось взять на себя смелость довольно много рассуждать здесь о том, чего по-настоящему не знаешь. Сванские рукописи, иконы, фрески и другие памятники истории, культуры и искусства много раз изучались, о них написаны тома. Я воспринимал виденное лишь как гость Сванетии, человек любящий и старающийся понять загадочную страну.
В знак особого доверия нам открыли сундук, стоящий слева в алтаре, и извлекли из него несколько ценных реликвий. Запомнилась размером с ладонь золотая пластинка с миниатюрами, выполненными эмалью. На ней было изображено распятие с четырьмя фигурками по краям. Хранилась она завернутой в вату и в несколько мягких оберток. Рукописных книг я не видел. Только печатные.
Сундук этот был знаком мне по Бартоломею. Полковник разочаровался, попав в 1853 году к святому Квирику. Ну как же, вместо 166 икон в окладах и, главное, с надписями он нашел здесь всего 20 икон, большей частью без риз и надписей. Утешился он надписью, найденной га стене церкви, и вот этим самым сундуком. Надпись, сделанную церковными древнегрузинскими письменами, он при помощи академика Бросса перевел так: «Когда землетрясение разрушило церковь сию, Святого Квирика, то я, Георгин сын (или помощник) Антония, украсил ее вновь. Поминайте и нас, я Бог вас помилует».
Провожатые Бартоломея так долго препирались о том, кто более достоин прикоснуться к сундуку, что он потерял всякое терпение и накричал на них. «Тут лежали какие-то две вазы, похожие на японские,— пишет полковник Бартоломей,—множество стеклянной и фаянсовой посуды разных форм и веков, также медные блюдечки, разные кусочки цветного битого стекла, бусы, четки, горшочки, чашки, лоскутки шелковых и парчовых тканей. Сванеты смотрят на этот хлам, как на сокровища неоцененные, и я не стал их разуверять. Я списал только греческие надписи с одного образа, хранящегося под шелковым чехлом, с серебряными погремушками, в том же сундуке. Образ этот действительно замечателен по древности, красоте византийской работы и богатству. Он весь в ризе из чистого золота, на нем изображено разноцветной финифтью распятие, сверху парят два ангела, и по сторонам стоят Богоматерь и святой Иоанн. Над ними, тоже финифтью или чернью по золоту, надпись в одну строку; внизу же в три строки надпись. Смысл этой искаженной надписи не может быть в точности определен.
Кругом, по золотому окладу, вставлены драгоценные камни и крупный жемчуг, также и антики, из коих самый значительный красный камень, кажется сердолик, с превосходным грудным изображением Спасителя. Обратная сторона иконы серебряная, на ней рельефом изображено воскресение Христа, держащего в руке крест с надписью в одну строку. Величина образа семь вершков вышины и пять вершков ширины».
Когда нам с Мишей открыли сундук и я увидел золотую икону, то подумал было, что это та самая. Но, вернувшись домой и перечитав Бартоломея, понял: иконы мы с полковником видели разные. Интересно, где же теперь та золотая икона, что лежала в сундуке 115 лет тому назад?
Наряду со старинными чеканными иконами тысячелетней давности мы увидели, как обычно, и различные дешевки—неумело намалеванные иконы нашего века, литографии в безвкусных киотах и с бумажными цветами. Проход в церковь выглядел как кладовая, где скопились ненужные хозяевам вещи. Тут десятками висели на цепочках грузинские ширпотребовские рога. Пришлось поставить шкаф, чтоб сложить туда часть даров. Среди них красовались те же подстаканники, портсигары, статуэтки, посуда… Все новенькое, блестящее и ничего не стоящее. Григор Хардзиани жаловался, что эти дары переполнили помещение, мешают проходить (я тоже задел за рога, и они посыпались как горох на пол), но ничего с ними сделать нельзя. Хорошо бы, говорит, продать эти вещи и пустить деньги на реставрацию, но по вековой традиции выносить отсюда ничего нельзя.
Обращают на себя внимание два полированных рога тура. Большущие, таких раньше не видел. На них, как и на тех дарах, грузинские надписи. Попросил Мишу перевести. Выяснилось, что рога принесены сюда двумя братьями. Оба в .Отечественную войну попали в плен и вынесли много горя. Сваны и не чаяли вернуться домой, а когда попали на родину, в знак счастливого поворота судьбы принесли Квирику эти дары.
Праздник Квирика и Ивлиты приходится на 28 июля и является торжеством для всей Сванетии. Мало того, на него приезжают из Кутаиси, Тбилиси и даже из Москвы. После моления начинается праздник песен, танцев, хороводов и игр. Даже спортивных игр—поднимают камни и колокол, борются, соревнуются в силе и ловкости. Конечно, все сопровождается обильным возлиянием. Тут же пекут лепешки, варят мясо и живут здесь не один день.
— Бывают ли неприятности?—спросил я у Григора.— Ведь тут чуть что—и лететь до самой реки.
— Нет, не случалось,—ответил старик,—все смотрят друг за другом. А чтобы скандал или драка—такого не может быть. Никто плохого слова не скажет. Знаешь наш обычай, кому захочется испортить праздник?!

ПИК ПОБЕДЫ

Мы договорились, что в этот день Миша будет рассказывать о пике Победы. После зарядки и завтрака я сказал:
— Ну что, Минан, начнем?
— Сейчас,—ответил он,—мне надо сначала тут кое-что сделать.
Он стал перетаскивать в сарай хворост, потом начал возиться с бревнами, откатывал их к дому и складывал в одну кучу. Я помогал и, когда все было сделано, опять стал просить его:
— Хватит, пошли работать, время идет.
— Куда спешить? Ты все торопишься,—заворчал он,— успеем еще,—и принялся подметать двор. Поскольку второй метлы не было, я вынужден был стоять и смотреть, как он метет. А он недовольно глянул на меня и сказал:
— Чего стоишь над душой? Иди начинай, я подойду. Поднявшись в нашу комнату, я сел за стол и написал:
«Пик Победы находится в Центральном Тянь-Шане. По нему проходит наша граница с Китаем. У этой вершины необычная история и мрачная слава. Необычная потому, что пик Победы фактически был открыт топографами только в 1943 году. До этого высшей точкой советского Тянь-Шаня считался пик Хан-Тенгри (6995 м). Альпинисты знали или, во всяком случае, подозревали о существовании более высокой вершины в этом районе. Впервые ее увидели в 1932 году участники украинской экспедиции альпинистов. Затем группа Абалакова, совершая в 1936 году первовосхождение на Хан-Тенгри, сквозь разрывы облаков заметила эту неизвестную вершину, явно превышающую но высоте все остальные. Но сплошная облачность не позволила определить ее местоположение для того, чтобы сказать, находится она на нашей территории или за границей. В следующем году вершину видели члены экспедиции академика альпиниста А. А. Летавета и альпинисты группы И. Л. Черепова. Но все это было так невероятно, настолько расходилось с давно существующими представлениями и каргами района, что никто не взял на себя смелость утверждать, что Хан-Тенгри не высшая точка Центрального Тянь-Шаня, к югу от неё есть вершина выше семи тысяч метров. В 1938 году А. А. Летавет снова повел экспедицию на Тянь-Шань, и его альпинисты А. И. Сидоренко, Л. А. Гутман и Е. И. Иванов даже поднялись на плечо пика Победы, приняв его за другую вершину, высотой 6930 м. Вершину эту альпинисты назвали «Пиком 20-летня комсомола». В значительной степени такой путанице способствовала тянь-шаньская погода. В этом углу Тянь-Шаня редко выдаются солнечные дни, обычно горы закрыты облаками, затянуты сплошной пеленой тумана. Киргизы говорят если пурга и снегопад начинаются здесь в августе, то кончаются только в ноябре.
В 1943 году топографическая экспедиция под руководством П. Н. Рапасова установила, что к югу от Хан-Тенгри поднимается вершина высотой 7439 метров, то есть почти на полкилометра выше Хан-Тенгри. Вторую по высоте вершину СССР после пика Коммунизма (7495 м) топографы назвали пиком Победы.
Мрачная история у пика Победы оттого, что ни одна другая вершина не унесла столько жизнен альпинистов, как эта. Обычно не любят говорить и писать о спортивных неудачах, и поражениях, гораздо приятнее рассказывать о достижениях и победах в спорте. Но ведь без поражении не бывает и побед. Факт остается фактом, пик под названием «Победа» принес немало поражений и снискал себе дурную славу. Никто из нас, из альпинистов, не сможет забыть трагедий, разыгравшихся на склонах этого пика, забыть погибших тут друзей. У каждого своя боль. Для меня пик Победы—это могила товарищей, с которыми я начинал ходить в горах. Володя Шепилов, Паша Черепанов. Кузьма Александров, Иван Солодовников… Их было двенадцать человек. В живых остался один…»
Пришел хмурый Миша. Сел и, что с ним случается редко, закурил:
— Ну, что написал? Я прочел.
— Может, не стоит об этом? — сказал он.
— Стоит. Стоит, Минан. Для чего мы все это затеяли? Чтоб люди узнали, что такое Сванетия и что такое альпинизм. А от кого они это узнают, как не от тебя?
Он долго молчал, а потом спросил:
— С чего начинать?
— Как хочешь—твой рассказ.
— Шестьдесят первый год, это было в шестьдесят первом году,—начал Миша.—Я работал в школе инструкторов альпинизма, Джумбер Кахиани и каш Миша—в альплагере «Адыл-су». Приезжают начальник грузинской экспедиции Гигинейшвили и его заместитель Калабегошвили, приглашают нас троих на «Победу». В мае это было. Ребята ждут, что я скажу. Я сначала отказался. Потом подумал и согласился. Из-за Миши, он хоть н был уже мастером, но на высотные восхождения еще не попадал. А ему очень хотелось испытать себя на высоте.
Полетели в Тбилиси, потом в Прежевальск. Как всегда в больших экспедициях, что-то не ладилось, перепутали грузы, потеряли контейнеры с .молотками и штормовками. Дождались их только на леднике Диком. Но это все ничего, в порядке вещей. В состав экспедиции входили двадцать три альпиниста, все из грузинского клуба, кроме Кирилла Кузьмина, появившегося только что на базе в Чон-Таше. Его включили в состав экспедиции по просьбе Федерации альпинизма. Состав подобрался сильный, все имели право идти на любой маршрут. Но многие не хотели серьезно тренироваться, не было четкого порядка.
Принялись вырабатывать тактический план. Решили, что шесть человек под руководством Медзмариашвили, включая Кузьмина, пойдут траверсом’ по новому пути, с запада на восток. Я предложил остальным подниматься с перевала Чонторен. Заодно мы могли подготовить им спуск. Мое предложение приняли.
Вышли на заброску продуктов, разведку, акклиматизацию. Мы подошли под Чонторен (около 6 тысяч), они вышли на гребень, на 5500 метров. Погода плохая. Пришлось отсиживаться, но, чтоб не съесть продукты из заброски, решили спускаться в пургу.
Те почему-то спускались не на Дикий, а па ледник Звездочка. Мы решили им помочь, вытоптали площадки для палаток, сварили для них обед. Но они не захотели воспользоваться нашей помощью, отказались от обеда и сказали, что идут вниз, сразу в базовый лагерь. Нам это показалось странным и обидным. А утром мы начали спускаться, смотрим: на Звездочке между трещин стоят красные палатки. Не успели они уйти, просчитались. В базовый лагерь их группа вернулась только на второй день после нас.
Тут начались разговоры, разгорелись споры, кто был прав, кто виноват. Начальник экспедиции собирает всех и говорит: «Раз сами не смогли договориться, будете выполнять мои приказы. Кто ослушается — вниз». Со мной поговорил, поддерживай, мол, иначе все развалится. Я беспрекословно подчиняюсь. Та группа просит к себе двух Михаилов Хергиани. Начальник приказывает создать штурмовую группу в составе: Джумбер Медзмариашвили (руководитель штурма), Кирилл Кузьмин, оба Хергиани, Илико Габлиани и Теймураз Кухианидзе. Остальные работают на них. Начальник вспомогательной группы—Борис Гварлиани. В случае болезни одного из членов штурма восхождение прекратить и всем спускаться.
Вышли на 5300, заночевали в снежной пещере. Следующая ночевка на 5600, потом на 6000 метров. Все в пещерах. Погода плохая, все время очень сильный ветер. На 6500 ночевали в палатках, рыть пещеру нет сил. От 6500 поднялись всего до 6700, опять ночевали в палатках. На следующий день прошли всего сто метров и поставили палатки на скалах.
Я слушаю этот лаконичный рассказ и думаю, как передать читателю ту картину, те ощущения и переживания людей, ту чрезвычайно сложную и трудную обстановку, когда альпинисты на высоте под 7000 метров могут пройти в день всего лишь сто метров?! Как это объяснить людям, никогда не бывавшим на высоте?!
Можно попытаться рассказать об этом научно, что ли. Человек на такой высоте попадает в совершенно особые условия среды, которая не может не сказаться на его самочувствии и работоспособности. Низкие температуры (30, 40 и даже 50 ниже нуля), ее резкая суточная амплитуда, необыкновенная сухость воздуха, сильная солнечная радиация, иногда почти ураганный ветер и самый страшный враг альпиниста—высота, вызывающая недостаток кислорода, вернее—уменьшение парциального давления кислорода, приводящее к горной болезни. Ведь на высоте Эльбруса атмосферное давление уже меньше половины нормального, на высоте 6000 метров оно равно 353 миллиметрам ртутного столба, на 6500—330 миллиметрам, а на 7000—307 миллиметрам. Жизненная емкость легких при этом уже начиная с высоты 4000—5000 метров наполовину сокращается за счет внутрибрюшного давлении. Происходят значительные изменения в составе крови и в работе всей сердечно-сосудистой системы. Заметно уменьшается сила мышц. Быстро наступает утомление. Учеными установлено, что уже на высоте 3400 метров сила рук уменьшается на одну треть. А на высоте 6000 метров?! Нарушается координация движений, происходят заметные сдвиги в психике. В результате всего этого— сердцебиение, одышка, головная боль, тошнота, апатия и часто совершенно необъяснимые поступки людей.
Это по научному. А попросту, что такое семь тысяч метров? Это четыре вдоха и выдоха на каждый шаг; это огромное усилие для того, чтобы нагнуться я завязать шнурок своего ботинка; это Леша Стайков, сдирающий зубами со своих почерневших рук рукавицы оттого, что ему «жарко»; это одиннадцать ребят с сильной волей и нечеловеческой выносливостью, давших себя завалить падающим с неба снегом, ибо после нескольких дней лежания в палатке они не в силах были уже пошевелиться; это ноги без пальцев; это руки-культяпки, которые нам часто приходится пожимать; это… это не на грани человеческих сил, а за ней. Известный английский альпинист Эрик Шиптон говорил: «Альпинист на большой высоте подобен больному, бредущему во сне».
«Семь тысяч, очень сильный ветер». Как это передать? Вот как это описывает знаменитый австрийский альпинист Герберт Тихи, переживший такое на склонах Чо-Ойю: «Небо было безоблачным, но мы его не всегда видели. Временами нас окутывали снежные вихри. Ветер огромной силы, какой мне еще не приходилось видеть, хлестал по склону… По всей вероятности, температура была 30—35° ниже нуля. Но самое удивительное, что над нами было безоблачное синее небо. Я сидел в снегу рядом с Пазангом, мы не могли стоять, так как ветер мог сбросить нас со склона. Палатка, где находились Анг Ньима и Аджиба, тоже была завалена. Под прижатым полотном ясно вырисовывались их скорчившиеся тела. Мы их разбудили. Фигуры ожили и выползли к нам.
— Мы все погибнем!—кричал Пазанг.—Никогда… такая пурга… умереть…
Я думал, что Пазанг прав, и мы здесь все погибнем. Аджиба и Анг Ньима ничего не говорили, они сидели передо мной измученными, немыми существами. Их серо-синие лица носили печать приближающейся смерти; это уже были лица мертвецов. Они без вопроса и упрека пристально смотрели на меня темными глазами—у меня создавалось впечатление, что они как будто смотрят в ворота другого мира, границы которого мы достигли. Паника охватила меня.
— Жить, жить! — закричал я.—Вниз, не стойте здесь. Серые маски смерти моих товарищей все еще были неподвижны.
-На следующий день, – продолжал Миша, – мы вышли на Западную вершину. Джумбер написал записку. От Западной вершины спустились по гребню, ведущему к Центральной вершине, и на 7000 все-таки вырыли пещеру. Отсюда назавтра дошли до седловины между Западной и Центральной вершиной. Ночевали в палатках, погода все время очень плохая.
Здесь наш Миша сказал, что плохо себя чувствует, идти дальше не может, Я предложил вернуться с ним через Западную вершину. Через день за нами должна была подниматься вторая группа под руководством Хазарадзе. Планировалось, что они взойдут на Западную н спустятся по пути подъема, траверсом за нами не пойдут. Вот я и хотел донести до них Мишу, сдать им, а самому с кем-нибудь из более сильных догнать траверсантов.
Но Кузьмин со мной не согласился. У Миши, говорит, не горная болезнь, это завтра пройдет, все будет в порядке. У Кузьмина больной высотный опыт, авторитет, его послушались.
Идем дальше. Мы с Мишей и Кириллом в одной связке, остальные—в другой. Остановились на 7360 метров, ночуем в палатке. Кузьмин нас поздравляет—впервые советские альпинисты почуют на такой высоте. И Миша наш вроде ничего, не отличается от других по самочувствию. Всем было неважно, сказывалась недостаточная акклиматизация. Я же был в отличной форме, никогда так хорошо не чувствовал себя на высоте, как в тот раз.
Утром вышли пораньше. Прошли тридцать метров, вдруг Миша говорит: «Все. Больше не могу ни вверх, ни вниз. Умираю». Стали думать, что делать. Кухианидзе говорит, надо отказываться от траверса, спасать Мишу. Другие не соглашаются, говорят—осталось совсем немного, лучше пройти до Центральной вершины по гребню и вернуться. Я сказал: раз Миша не может идти, надо остановиться здесь. Если он назавтра будет живой, оставим его в палатке, закутаем во все теплые вещи н сходим на вершину, Если же он до завтра не доживет, буду во всем слушаться вас, а сейчас я его оставить не могу. Кирилл говорит: «Нельзя оставаться на такой высоте. Еще день, еще одна ночевка, н мы все погибнем». Решили идти на вершину. Я отказался: буду спускать Мишу — или спасу его, или умру вместе с ним. Кухианидзе тоже не хотел идти, хотя чувствовал себя лучше других. Но втроем идти плохо, пошли двумя связками, двумя двойками.
Я отрезал у второй двойки кусок веревки. Палатку они забрали, у нас осталась одна банка консервов и хлебцы.
Погода плохая. Они ушли, а я поволок Мишу обратно вниз по гребню. Протащил сколько мог, начал копать пещеру. Час проработал—н зря. Под снегом оказался лед.
— Я все равно умру,—говорит Миша,—у меня внутри что-то оборвалось. Оставь меня, иди сам, хоть ты останешься жив.
Он уже начал хрипеть, булькает у него внутри.
— Сбрось меня со стены в нашу сторону,—говорит,—прошу тебя как брат. Потом подберешь.
На 7300 опять начал рыть пещеру. Выкопал, затащил Мишу. Он был очень плох. Хотел пить. Воды не было. Я жевал ему хлебцы и жвачку насильно запихивал в рот. Но он не мог проглотить, выплевывал. Снега я ему не давал, ты знаешь, снегом жажду не утолить, только хуже. А он говорит: «Что ты меня мучаешь? Я все равно уже умер». Жалко мне его стало, действительно, думаю, теперь все разно уже. Дал ему снега. Всю ночь он умирал. А я всю ночь массировал его, держал его ноги у себя под мышками. Как придет в себя, так ругает меня, что я не ушел с ними.
На другой день состояние его не ухудшилось, он был в сознании, разговаривал. Это сразу подняло у меня настроение, и тут я стал надеяться, что спасу его. Начал бороться за его жизнь. Видимо, еще погода сделала своё, утро было ясное, ветер кончился, стало теплее. Природа нам помогает, надо теперь хорошо работать.
Вышел из пещеры, посмотрел кругом, наверху палатка стоит. Обрадовался. Значит, наши сделали вершину и спускаются. Теперь не пропадем. Палатка недалеко. Крикнул. Высунулся Кузьмин.
— Вы живы?
— Да! Давайте сразу вниз!—кричу. А Кирилл мне:
— Габлиани и Кухианидзе не видели? Тут я почуял неладное.
— Ведь вы же вместе были?!
— Разошлись мы,—говорит,—потерялись.
Пока разговаривали, наверху показалась двойка. Отлегло от сердца. Кирилл и Джумбер, не дожидаясь подхода связки, начинают спускать Мишу. Я его одел, собрал необходимые вещи. Посадили мы Мишу на снег и повезли вниз. Как раз хороший склон попался на этом участке. На скалах Миша сам пошел. Где опасно, где требуется техника, он сразу лучше себя ведет. Я даже старался выбирать путь, где скалы потрудней, на них он приходил в себя.
Кирилл и Джумбер тоже плохи, еле двигаются. Спуститесь на 7000, до седловины—двойки нет. Стало холодно, мороз градусов сорок. Опять вырыл пещеру, посадил туда Мишу. Хотел было наверх подняться, ребят встретить. Время семь часов вечера. Смотрю: идут. У Илико все лицо черное, обмороженное. Один шакельтон соскочил, он даже не почувствовал. Говорит плохо.
Сразу поставил палатку, развел примус, стало в ней теплее. Перенес туда Илико, осмотрел его. Ноги черные до колен, руки—выше кистей. И все лицо. Стал делать ему массаж, хотя всем ясно—Илико до утра не доживет. Спрашиваю его: «Как вышло, что вы разошлись?» А он языка не может повернуть, еле прохрипел: «Внизу все скажу». Я его растираю, а он еще шепчет, рот пересох, еле слышно: «Мне тебя, Чхумлиан, жалко. Мне тебя очень жалко: не дошел ты до Центральной вершины». Шоколад выплюнул, а напиться никак не мог, все воды просил. (Организм на высоте так обезвоживается, что жажда становится неутолимой. Был случай, когда альпинист выпил сразу семнадцать кружек чая и отметил при этом, что почки его выделили совсем немного жидкости и всего один раз.)
У Теймураза почернели пальцы на ногах и на руках, но он был лучше. Хоть и понимал, что остался без пальцев, но верил, что выживет, Разговаривал хорошо. Я обрабатываю его и заодно расспрашиваю. Оказывается, рюкзаки они оставили все четверо, не доходя до вершины. Вышли, нашли записку Абалакова. Кирилл и Джумбер пошли искать записку Ерохина, а Илико и Теймураз стали потихоньку спускаться. Погода плохая, видимости никакой. Кирилл и Джумбер падали, но веревка врезалась на гребне в снег, и они задержались. Кирилл повредил плечо. На спуске Кузьмин и Медзмариашвили нашли свои рюкзаки, а Габлиани и Кухианидзе прошли мимо, заблудились в пурге и тумане. Первые ночевали в палатке с продуктами, с примусом, а вторая связка осталась без всего.
Накормил я всех, напоил, взял примус и пошел к Мише в пещеру. Сделал кисель. Две ложки насильно влил ему в рот, а остальное идет обратно. Туг я думаю, плохо дело, один я целый остался, нужно свои силы поддержать, иначе всем конец. Поджарил ломоть сала, поел хорошо. Слышу, Илико стонет: «Воды! Воды!» Топлю снег, опять его пою. Стало светать, никто не хочет шевелиться. Тут я их силой поднимаю и гоню вниз. Одел Мишу, вынес из пещеры. Наступило самое трудное: предстоял подъем на Западную вершину. Миша и Илико на ногах стоять не могут. Нести их на себе невозможно, все-таки 7000. Все должны идти сами. С большим трудом поднял Мишу на десять метров очень крутого склона. Стоим, задыхаемся. Подходит Джумбер. Полные глаза слез. Тихо, чтоб Миша не слышал, говорит: «Илико умер». Одели его, он высунулся из палатки, посмотрел на солнце и упал. Все.
— Что делать будем?—спрашивает Джумбер.—Мы сами не в состоянии двигаться.
— Надо спасать живых,—отвечаю.—Ясно, Илико нам не дотащить. Заложите его камнями на скальной полке.— И все тихо так говорим, не дай бог услышит Миша.
Они так и сделали. Лежит Илико Габлиани на высоте 7000 метров на маленькой скальной площадке под тяжелыми камнями. А на моем сердце лежит такой же тяжелый камень и будет лежать до тех пор, ‘пока не принесу его сюда и не похороню в родной земле.
Догоняют нас теперь уже трое. Миша лежит, встать не может. «Не мучай меня,—говорит,—дай спокойно умереть». Поднять я его не могу, и никто не может. Трое ушли вперед. Тогда я ему: «Если сейчас не встанешь, я отвязываюсь и прыгаю в пропасть». Поверил, встал. Но шага два-три сделает и падает. Я тащу его за веревку, помогаю. Сколько мы поднимались на Западную вершину, я не знаю. Мне тогда казалось—много лет. Но вышли. Вниз пошло легче. Оставили ребятам веревку, сами спускаемся так. Миша, я уже говорил, на скалах лучшие идет. Они нас пропустили вперед.
Внизу уже видна палатка. Нас заметили. Увидели пятерых, все поняли. На ночь мы собрались все вместе. Дали красную ракету. Ночь прошла в кошмарах. Все стонали, бредили. Лучше всех держался Кухианидзе, подбадривал других, говорил о тбилисской воде, о лимонаде, о нарзане. А дела у него были хуже других, пожалуй, хуже всех.
Утром я предложил взять Теймураза в свою связку, спускать его вместе с Мишей, но Джумбер сказал: спускай 6paта, с тебя хватит, мы Теймураза доведем. Мы с Мишей пошли раньше. На трудных местах он менялся, даже пытался меня страховать. Вторая связка прошла от пас правее, им там показалось легче.
Спустил я Мишу до 6000, оглядываюсь, их нет. На 5300 вижу поднимающихся спасателей. Привязал я Мишу, за ноги привязал, через плечо перебросил веревку к волоку вниз. Склон уже хороший, почти бегом тащу. Навстречу спасатели. Плачут. Я отдал Мишу врачу и говорю ребятам: «Дела плохие. Покормите меня, и пойдем навстречу». Только сели есть, показался один человек. За помощью, думаю, Кирилл идет или Джумбер. Пока ели, подходит Кузьмин. Отзывает меня в сторону и говорит: «Ребята погибли».
На скалах они навесили веревку. Первым спустился Джумбер, потом Кирилл, а когда пошел Теймураз, камень, за который была привязана веревка, вылетел. Теймураз ушел в пропасть на ледник Звездочка, Кирилл и Джумбер решили посмотреть, может, где веревкой за скалы зацепился. Стали пересекать склон. Джумбер шел впереди. Встал на лед, поскользнулся, пытался задержаться, но не смог. Тоже улетел на Звездочку.
Миша долго молчит. Молчу и я.
— Принесу Илико, брошу альпинизм,—говорит он. Я знаю, этого никогда не будет, не бросит он альпинизма. Такого не бывает. Подобных людей горы могут лишиться только в двух случаях: травма с тяжелыми увечьями или смерть. Но я молчу. Жду.
— На следующее утро,— продолжает он,— я решил искать их. А там нехорошо, в то место, куда они упали, все время скатываются лавины. Никто не осмелился меня остановить, но никто также и не выразил желания пойти со мной. Один только Гугава Джокия, что был со мной на Ушбе, подошел: «Чхумлиан, я с тобой». Спустились мы с ним на ледник Звездочка. Стало опасно. Но Гугава и здесь не захотел остаться. Поднялись по склону, прямо под кулуар, прямо под лавину. Но природа на этот раз нас помиловала. Нашли шакельтон, рюкзак, одного нашли, потом другого. Их, конечно, не различить. Быстро, пока не пошло сверху, вытащили их на плато, закопали в снег. В это время подошел Отар Хозарадзе, не смог остаться на биваке.
В базовом лагере я собрал всех сванов. Говорю: “Пройдут у меня глаза (обжег я глаза, почти ослеп), пойдём за трупами». Никто не отказался, даже трое еще к нам присоединились, два тбилисца и один из Кутаиси. И сделали мы это не за пять дней, как планировали, а всего за один день. Транспортировка шла через ледопад, гребень с большим подъемом вверх. Вот н все. Что тебе еще?
— Больше ничего. Хватит.
— Неужели будешь писать об этом? — взглянул он на меня большими влажными глазами.
— Буду.
— Прямо вот как было?
— Иначе и не стоит.
— Ну, смотри…
Рассказ его я воспроизвел здесь в точности, почти дословно. Записывал я его в своем блокноте-календаре, и занял он у меня там 30 страничек. Очень короткий рассказ. Экспедиция длилась около трех месяцев. Событии ее хватило бы иному человеку на две жизни.
Остается добавить, что в 1966 году Михаил Хергиани снова поднимался на пик Победы, теперь уже через Восточную вершину. Он хотел пройти пик Победы траверсом, найти на спуске и привезти в Сванетию тело Илико Габлиани. Судьба распорядилась иначе. Авария в другой группе потребовала его помощи. Спасательные работа заняли много времени, момент был упущен. Потом выпал большой снег, и подъем на Западную вершину стал невозможен.

«РУССКИЙ ВАРИАНТ»

Во французском городке Шамони под Монбланом собирались летом 1967 года лучшие альпинисты мира. От нас решено было послать «двойку» Хергиани—Оиишенко.
— Слава Онищенко,— рассказывает Миша,— написал мне, что будем делать северную стену Гран Жераса. Если сумеем за двадцать дней пребывания во Франции пройти этот маршрут, то обеспечим успех советскому альпинизму. Слава получил отпуск и уехал готовиться к этому восхождению в альплагерь Улу-Тау, а я тренировался по своей системе. Мы с отцом задумали построить новый дом. Составили план, все рассчитали, прикинули, я начал тренировку: утром рано копал котлованы под фундамент, после завтрака возил с реки камень. После обеда и небольшого отдыха бегал каждый день для тренировки дыхания под Ушбу.
Однажды копаю я котлован. Ушел в яму по самую грудь. Подходит отец.
— Дай-ка лопату.
Думаю, зачем она ему нужна?
— Вылезай,—говорит,—вымойся, поешь и ложись спать.
— Ты что, отец? Что с тобой?!
— Мне надоело объяснять народу твой метод тренировки. Шагу не дают ступить, все в один голос: «Ему надо отдыхать перед Францией, а ты заставляешь его работать!»
Еле доказал отцу. Вздохнул он, махнул рукой на меня и ушел.
Сели в самолет, облетели вокруг Ушбы на прощанье, полетели. Два самолета нас сопровождают до Кутаиси. В них родственники, друзья. В Москве у Жени Гиппенрейтера прочел описание северной стены Гран Жераса. Жутко читать, все отвесно, гладко и без зацепов.
Париж, Сена, Лувр… Но мы спешили в горы.
— А все-таки,—перебил я его,—что запомнилось больше всего? Вот в Лувре?
— Картина одна,—подумав, ответил Миша,—турецкий султан умирает, а слуги его режут всех жен и коней, чтоб в могилу ему положить. Страшное дело…
В Париже нас встретил сам секретарь альпийского клуба Франции, возил, все показывал, да мы стремились скорее в горы попасть, осмотреться ведь надо. Вот и приехали в Шамони первыми. Шеф национальной школы альпинизма и горных лыж Жан Франко приехал нас встречать на вокзал. Встретил, отвез в гостиницу, устроил. Все тренеры у них профессора, не то что у нас. Так и называют— «мосье профессор».
Собрались сильнейшие альпинисты из 26 стран. Самый большой почет шерпу Гомбу из Непала—все-таки человек два раза побывал на вершине Эвереста. Один такой на весь мир. Стенолазы первейшие приехали, киты. Собрали совещание, толкуют, а мы ничего не понимаем. Потом поляк один по просьбе Франко перевел: каждый сам выбирает себе маршрут и делает, что хочет.
Все на канатную дорогу—поглядеть маршруты и на солнышке погреться, а мы со Славой сразу на Гран Капуцин. В девять подошли, в десять начали подъем, к вечеру были на вершине.
— Как Гран Капуцин?—я хорошо знал этот маршрут: шестьсот метров местами отвесной, а местами нависающей стены. Уронишь крюк или молоток, они летят прямо на ледник, не касаясь скал.
— Не понравился. Лезть можно только в двух местах, все остальное—работа на искусственных опорах, висишь на лесенке, перестегиваешься на крючьях. Профессора дали нам подробную консультацию, но не понадобилась она, все и так ясно. Сильная нагрузка физическая. Для рук хорошо. Один ваш крюк видели. Титановый с двумя ушками. Очень было приятно.
— Это Володя Кавуненко забил, когда мы были здесь в 1964 году.
— Слава так и сказал: это Володькин.
По словам Миши, все было просто и легко. Сложнейшая, известная на весь мир стена пройдена за один день. «Для рук хорошо». Для нас это было куда труднее. Может быть, потому, что ребята были тогда первыми советскими альпинистами, проходившими стену Гран Капуцина. Тогда все было впервые, никто из наших спортсменов не поднимался еще на Гран Капуцин, Дента дель Жиганте, Маттерхорн. Вышли на обзорную площадку французы, итальянцы, немцы, японцы, англичане… Установили трубы, смотрели не отрываясь, как работают «совьетик».
— Пришли мы в школу, все удивились, что так быстро. Профессора спрашивают: «Крючья забивали?» — «Нет, их там хватает».—«Ну, тогда это возможно. Молодцы!»— Тут все загорелись, стали готовиться на этот маршрут, сразу очередь образовалась. А мы отдыхаем два дня. Слава говорит: «Пойдем, я тебе кое-что покажу». Выводит меня наверх: «Гляди». Я посмотрел, Пти-Дрю стоит. Такая стена, не оторвешься! «Никаких Гран Жерасов,—говорю,— давай эту стену!» А Слава с Толей Овчинниковым проходил уже ее по пути Бонатти, «Давай,—прошу,—по другому пути, очень хочу!» Уговорил. Есть там маршрут Маньон. Он посложней, искусственных опор больше, меньше лазания.
Вышли. Красный трамвайчик подвозит к леднику, по которому приходится еще спускаться. На тропе туристов столько, что не пройдешь. Кое-как пробрались между обнаженными женщинами, вышли под стену. А там уже есть связка, говорят: «Маньон». Ну, думаю,— вы тут живёте, а у нас всего двадцать дней. Решили встать и начать подъем по стене раньше их. И так уйти, чтоб не мешать им.
Вышли в два часа ночи. Французы нас увидели и ушли на маршрут Бонати. По Маньону хорошее лазание, понравилось. Пришлось, конечно, и на лесенках кое-где, но мы старались идти лазанием. Не умею я описывать маршруты, оттого и страдаю. Сделаешь восхождение, а описание не можешь составить. Сваны все так. Много мы от этого проигрываем.
Маршрут этот неоднократно описывался западными альпинистами. Восхождение по западной стене Пти-Дрю много лет считалось самым сложным в Альпах. Протяженность этой стены достигает 1100 метров, а средняя крутизна—82°. Стена практически отвесная имеет много нависающих участков. Мест, пригодных для ночевок, на стене практически нет.
Первая неудавшаяся попытка восхождения по этой стене была предпринята в 1939 году французскими альпинистами Майком и Казелеем. После них западную стену Пти-Дрю неоднократно штурмовали сильнейшие альпинисты Европы. Но даже таким знаменитостям, как Борекёй и Ребюфа, Шац н Кузи, покорить ее не удалось. Шац и Кузи высказали мнение, что подъем по западной стене Пти-Дрю невозможен. И только в 1952 году, спустя тринадцать лет после начала штурма, этот маршрут прошла группа Маньона. И то она прошла его в два приема: первый этап восхождения длился пять дней, потом альпинисты спустились, отдохнули и вторым заходом, используя навешенные в нижней части стены веревки, добрались до вершины.
— За один день не успели дойти,—продолжал Миша,— стемнело. Но осталось всего сорок метров, рано утром были там. После Пти-Дрю решили отдыхать: план перевыполнен, сделали вместо одной «стены» две. Но не вытерпели. Погода стоит, настроение хорошее, во всем теле легкость такая, прямо хоть землю рой. Ходили, ходили: «Давай сделаем Гран Жерас».—«Давай». Последние три года северную стену Гран Жераса никто не проходил из-за сложных снежно-ледовых условий, а сейчас очередь. Записались на всякий случай, сели на трамвай и поехали в хижину под стену.
В хижине картина такая: немцы и испанцы вышли. Поляки, чехи и японцы сидят. У японцев один сорвался, они вернулись. Благополучно летел, помялся, побился, но переломов нет. Народ это упорный, сидят, не уходят. Поляки тоже выходили, но вернулись. Чехи выжидают, что будет с испанцами. О немцах ничего не слышно. У нас спрашивают: «Что думаете делать?» Мы пожимаем плечами, очередь, мол, не дошла. Тогда чехи говорят, сейчас наша очередь, пошли вместе. Вместе так вместе, не ждать к тому же.
Вышли в темноте, четверо чехов и мы. Рыщем ночью по леднику, ищем подножье вершины. Чехи в одну сторону указывают, мы в другую. Ошиблись они. Мы их под стеной ждали. Крутой лед быстро проскочили на передних зубьях кошек. Те отстают. Опять ждем. Перевязались, пошли в смешанных связках. Стоим вчетвером на льду, а первая связка «спускает» на нас камень. Здоровенный каменюга идет, на крутом льду не очень-то и увернешься. Прямо между нами прошел. Смотрю, веревка у меня пошла—это один из их ребят сорвался, от испуга, наверное. Задержал я его. Ничего, по льду летел, только поцарапался.
Прошли лед, выходим на скалы. Их очередь первыми идти, договорились меняться. Лезут ребята хорошо, но медленно. Предложил я тогда все время идти первым и протягивать для быстроты их веревки. Согласились. Прошел я две веревки, тут чех Юра, приятный такой малый, говорит: «Ребята, мы видим, вы сильнее нас. Это здорово. Тут думали о русских, что они не имеют достаточного опыта стенных восхождений. Мы видим, вы можете доказать, что советская связка тут лучшая. Идите вперед сами, мы вас пропускаем. Это нужно для дела».
Ну, мы со Славой и поднажали. Скоро голоса слышим сверху. Догоняем испанцев. Те стоят и решают, вверх им или вниз идти.
— Вы кто?—спрашивают.
— Русские.
Они сразу решили идти вверх. Целый час проходили участок. Мы стоим, ждем. Не выдержали, дали им понять. Или давайте мы вам поможем, или пропустите нас. Нет, не соглашаются. А место такое: прямо вверху непроходимая стена. С этого места надо траверсировать метров сорок вправо, спускаться еще немножко вниз и тогда уже можно продолжать подъем. Смотрел я, смотрел, обозлился. да как рубану прямо «в лоб» по «непроходимой» стене. Пятнадцать метров прошел, вижу веревки, кольца старые, много крючьев. Оказывается, многие поднимались до сих пор и возвращались. Дальше идет гладкая, отвесная стена. Ни зацепов нет, ни крюка некуда забить. Только со шлямбурами можно, а их у нас нет.
Испанцы как увидели, что я «в лоб» полез, за голова схватились, загалдели. Чехи кричат снизу: «Куда?! Там нельзя пройти!» Я уже на стене. Очень трудное лазание и рискованное. Пятьдесят метров зацепки для одного пальца, пологие такие, заглаженные бугорки. И то ни сразу найдешь. Круто. Крюка не забить—некуда. Как вылез, не знаю, только пошел-пошел и с ходу проскочил эти полсотни метров. Вбил крюк. Поднимается по веревке Слава. Отдышался: «Как ты здесь прошел?!»—«Не знаю, пролез как-то». Он только головой качает.
Очень понравилась мне эта стена. Можешь лазить— пройдешь, не можешь—болтайся на лесенках. Это в десять раз дольше. И потом, какой же это альпинизм? Красивая стена, разнообразная—и лед, и скалы, и разная трудность, хотя легких участков нет. Все 1200 метров пришли лазанием. Я согласен с французами, что Гран Жерас самая интересная их стена.
Да, недаром она и теперь самая популярная среди альпинистов мира. Монолитные, без трещин скалы почти повсюду покрыты тут натечным льдом. Сильно усложняют восхождение гигантские отвесные сбросы высотой до i50 метров. На километровом отвесе стены всего две-три крохотные площадки, где могут разместиться сидя только два человека. И эти-то полочки надо поискать.
С 1927 по 1935 год девятнадцать групп безуспешно штурмовали эту стену. В 1935 году немцы прошли по самому легкому пути, а эту северную стену удалось пройти итальянцам только в 1938 году. Однако в таком варианте маршрут был осуществлен впервые Хергиани и Онищенко.
— В тот же день к пяти вечера были на вершине,— рассказывает Миша.—Все восхождение заняло у нас со Славой тринадцать часов. Спускаемся в Италию. Хозяин итальянской хижины приглашает зайти, а у нас денег нет, ни итальянских, ни французских. Здорово устали. Спустились до леса возле Курмаёора, поставили в лесу палатку, заночевали. Кое-что из продуктов оставалось, все съели. Наутро как поглядели вверх на подъем до приюта «Торино», так сразу настроение испортилось. Люди едут наверх по канатке, а мы тащимся пешком: денег-то нет.
Курмаёор в Италии и Шамони во Франции соединены подвесной канатной дорогой. На горном гребне, на границе двух стран стоит высокогорная гостиница «Тори но» (3370 метров). Тут пересадка на спуск в другую сторону. Подъем с итальянской стороны от Курмаёора до «Теряно» также происходит в два приема: посередине пути есть промежуточная станция. Второй путь сообщения Шамони с Курмаёором пролегает по 11-километровому тоннелю, проложенному прямо под Монбланом.
— Так и идем пешком вдоль столбов канатки. Все едут а мы идем. На пересадочной станции я говорю Славе: «Давай попросимся без денег. Неужели бы ты не посадил людей, если бы работал на канатке?!»—«Ни в коем случае! Вдруг откажут. Нельзя нам унижаться». До «Торино» поднимались шесть часов, а там езды с пересадкой от силы пятнадцать минут. Приходим, узнаем: в Шамони канатка не идет—сильный ветер. Сидим в коридоре «Торино» грустные, усталые. В грязи по уши, голодные. Сидим и думаем о том, как ночью пойдем через перевал во Францию.
А это коридор не коридор, что-то вроде подсобного помещения. На стене висит общипанная курица. Смотреть на нее невозможно, так бы и сунул в рюкзак. У нас примус, можно сварить.
Заходят двое—мужчина и женщина. В спортивных костюмах. Молодые, красивые, чистые. Останавливается женщина около курицы и на чистейшем русском языке говорит:
— Посмотри, какой жалкий вид у общипанной курицы.
— А почему ты думаешь, что это курица,—отвечает мужчина,—может быть. это петух? Женщина покраснела и говорит:
— Не задавай мне, пожалуйста, таких вопросов! Хорошо еще, нас никто не понимает, а то с тобой со стыда сгоришь.
Мы слушаем, улыбаемся. Потом Слава громко так и спокойно говорит: «Это не петух и не курица, это—соловей». Они аж подскочили от неожиданности.
— Вы русские?!
— Русские.
— Откуда?!
— Из Союза. Альпинисты.
— Где были и куда идете?!
— Спустились с Гран Жераса, идем в Шамони. Тут они бросились к нам и засыпали вопросами: «Из какого города? Как ваши фамилии? Когда приехали? Что думаете делать? По какому пути прошли стену? Сколько часов?» Мы отвечаем. Женщина знает мою фамилию, называет общих знакомых из Союза.
— Прошли за один день,—отвечает Слава,—сидим думаем, как добраться до Шамони.
Засуетились они, мужчина убежал на минутку, возвращается, приглашает обедать. «Что будете есть?» — «Что-нибудь итальянское».—«Вино?»—«Немного». Теперь уже можно было себе позволить, все позади. Заказали нам кучу всего. Познакомились. Оказывается, он генеральный секретарь Итало-Советской торговой палаты. Сам из Милана. Девушка русская, его жена. Только поженились, совершают свадебное путешествие.
Тут уж и я удивленно посмотрел на Мишу:
— Марино его зовут?
— Марино. Ты его знаешь?—удивился Миша.
— Да кто его не .знает, он все воскресенья проводит в Крылатском или в «Туристе». Так он женился на русской?
— Женился.
— Ничего девушка?
Миша поднял кверху большой палец:
— Во!
— Ну ладно, давай не отвлекаться,—спохватился я.
— Так вот,—продолжает Чхумлиан,—тут все узнали, что мы прошли Гран Жерас. Полный ресторан народу. Девушка, хорошенькая такая, подбегает, обняла меня, поцеловала и убежала. Я не знаю, что делать. Все смеются. Хозяин гостиницы подошел, сел с нами за стол, приказал принести много хорошего вина.
—Такой с редкими волосами, лет пятидесяти? — не утерпел я.
— Точно! Ты его знаешь? — Мы жили у него в «Торино» больше недели.
Этот человек хорошо мне запомнился. Он был тогда внимателен к нам, внимателен настолько, что удивлял нас. Нет-нет да и пошлет на наш стол две-три бутылки вина. Мы обернемся, чтоб его поблагодарить, а он смеется и кричит из-за своей стойки: «Молоко! Картошка! Кушать! Корошо!» Когда мы уезжали, он пошел нас проводить до подъемника. Долго жал всем руки. Глаза его наполнились слезами. Он что-то сказал по-итальянски и поспешно ушел. Нам перевели: «Я был в плену в России. Голодные и оборванные русские женщины кормили нас. У них тогда у самих ничего не было. Может быть, это ваши матери».
— Марино нам говорит,—слышу я голос Миши сквозь нахлынувшие воспоминания,—давайте спустимся вниз по канатке в Курмаёор, и потом мы вас отвезем на своей машине в Шамони через тоннель.
Нам со Славой не по себе стало от таких слов, вспомнили наш путь пешком из Курмаёора, не захотелось спускаться. Я тогда прямо говорю: «У нас нег с собой денег, не ожидали мы, что так получится. Из Курмаёора мы пешком сюда пришли». Тут они давай охать-ахать: «После Гран Жераса пешком?! Какой ужас! Да что вы, ребята, как можно?! Да вы только сказали бы, вас любой на канатке посадил бы и отвез! Ах какие чудаки! Да как же так?!»
Спустились мы по канатке в Курмаёор. Марино подошел к служащим, спортивного вида ребятам, сказал про нас. Те давай кричать: «Мадонна, мадонна!» «Убиваются,— говорит он,—что не заметили вас». А те то руки к сердцу прижимают, то к небу вскидывают—извиняются.
Сели в машину, подъезжаем к тоннелю—граница. А у нас никаких документов с собой, все в Шамони. Марино показал свой паспорт, а про нас спрашивают: «Синьоры?» Марино им объяснил, что мы советские, спустились с Гран Жераса. Пограничники смеются с ним, мы ничего не понимаем. Потом он говорит: «Не хотят вас пускать во Францию. Говорят, несправедливо: нельзя сразу вас увозить, надо сначала вам Италию показать, свозить в Милан, в Рим, а тогда уж отпускать во Францию». Посмеялись, поехали.
В Шамони переполох. Чехи сообщили, что мы прошли Гран Жерас за 13 часов, рассказали и насчет «непроходимой» стенки. Все па нас смотрят, показывают нас друг другу. Ну, думаю, плохо дело, ведь по нашим правилам отклонение от маршрута считается преступлением. За это восхождение не засчитывают, могут даже дисквалифицировать.
Только вошли в свою комнату, появляется Жан Франко с переводчиком-поляком: «Извините, можно выяснить одно обстоятельство?»—«Пожалуйста».—«Скажите, где вы прошли стену Гран Жераса у обхода? Как шли от того места, где догнали испанцев?» Что делать. Врать не будешь, да и видели люди. Пропал, думаю, наш Гран Жерас. Пришлось сказать: «Прямо вверх, «в лоб». — «Молодцы!»—бросился он нам руки пожимать. Переводчик говорит: «Сколько стоит эта вершина, никому еще не удавалось там пройти. Никто также раньше не проходил маршрута за тринадцать часов. Вы первые».
Отдыхаем. Все нас встречают с радостью, поздравляют. Приехали снимать нас для телевидения. На машине возят туда-сюда и везут с такой дикой скоростью, что я Славе говорю: «Кажется, мы зря с тобой делали это восхождение, угробят они нас». А он: «Давай еще куда-нибудь сходим и останемся живы». Нам после Франции надо было идти на пик Ленина, и решили мы для лучшей акклиматизации сходить на высшую точку Алы»—на Монблан (4810 м).
Народу туда идет! Никогда столько не видел. Мы руки в карманы, ледорубы под мышки и бегом. Сбегали за пять часов на вершину, возвращаемся. Жан Франко говорит:
«Ничего, не всегда везет людям, что делать, раз погода плохая».—«Да все уже готово,—говорим,—сделали, уже вернулись». Он даже ахнул: «Вы как Туполевы летаете по вершинам!»
Тут начались банкеты, встречи, обеды. Уже домой хочется, к своим. В Париж прилетели, просим наших друзей отвести нас в посольство. Попрощались с ними, поблагодарили.
Новый маршрут на стене Гран Жераса получил название — «Русский вариант». Пока его еще никто не прошел.

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЙ ТОСТ

Провожали нас торжественно. Я встал и сказал:
— Предлагаю тост за будущее Верхней Сванетии! Десять веков Верхняя Сванетия жила своей обособлен
ной жизнью, на целое тысячелетие замкнулась она в непроходимых горах от всего света. По миру прокатывались войны, менялись общественные формации; перемещались целые народы, исчезали одни государства и возникали другие, а Верхняя Сванетия жила своей жизнью, тут ничего не менялось. Как стояли башни, так и стоят, как была страна свободной от власти и гнета князей и царей, так и осталась свободной, управляемой самим народом. Долго все оставалось по-старому, очень долго. Тем заметнее, разительнее перемены, происшедшие здесь в последние десятилетия, за годы Советской власти.
Старики согласятся со мной, если я скажу, что за последние 30—40 лет в Сванетии произошли гораздо большие перемены, чем за прошедшие 300—400 лег Особенно они стали заметны после проведения автомобильной дороги. Всеобщее образование, поликлиники и больницы, радио, автомобили, кино, телефон, магазины, самолеты, которые водят сами сваны,—кто из стариков знал или хотя бы слышал обо всем этом сорок лет назад? Жизнь меняется очень быстро, и чем дальше, тем быстрее. Надо не только поспевать за ней, но и уметь смотреть вперед.
В чем будущее Верхней Сванетии? Разные могут быть взгляды и суждения по этому поводу. Разрешите мне высказать свое мнение. Может быть, мысли эти не очень-то и глубоки и я недостаточно знаю Сванетию, ибо, хоть я и объехал и обошел всю страну, побывал в каждом обществе и в каждом ущелье, все-таки я не родился и не прожил здесь всю жизнь. Мне представляется ее будущее в развитии туризма и горного спорта.
Здесь не станут строить заводов и фабрик: нет для этого ни достаточного количества сырья, ни железной дороги или других дешевых путей сообщения для завоза сырья и вывоза готовой продукции. Трудно наладить в маленькой горной стране и интенсивное сельское хозяйство. Зато мы обладаем другими ценностями, уникальными ценностями, настоящим кладом, который пока зарыт в наших горах, мы его почти не используем. Я говорю о красоте природы Верхней Сванетии, ее горах, солнце и снегах, о замечательных памятниках истории и культуры Грузии.
Давайте вспомним, что говорил по этому поводу первый председатель исполкома Сванетии Сильвестр Навериани. Он говорил так: «Запомните: будущее Сванетии в переходе на скотоводство, в молочном хозяйстве, н развитии туризма, в устройстве курортов, бальнеологических станции». Тогда не было еще альпинизма и горных лыж, как спорта. Навериани говорил «туризм» и «курорт». Мудрый был человек, умел смотреть вперед.
Давайте немного пофантазируем, перенесемся еще на 30—40 лет вперед. Представьте себе Местию или Ушгули в том виде, в каком они стоят сейчас. Только древние башни и старинные дома отремонтированы, реставрированы умелыми мастерами под руководством ученых. Селения выглядят так, как они выглядели тысячу лет назад, в Х веке. Это музей древней сванской культуры, историко-этнографический заповедник. По нему ходят люди, говорящие на самых разных языках—на русском, английском, грузинском, французском, узбекском, итальянском, японском… Их водят экскурсоводы, одетые в национальные сванские костюмы,—ваши дети, получившие образование в университетах и ставшие знатоками истории и культуры своей страны.
Неподалеку от селений-музеев стоят современные, благоустроенные дома—новые Местии и Ушгули. Они построены и оборудованы так, как хотелось бы самим сванам, жителям этих селений. Отопление в них и кухни электрические.
На склонах гор разместились большие и красивые отели для туристов, гостиницы для спортсменов—альпинистов и горнолыжников. Вечерами они, так же как и новые сванские селения, светятся тысячами огней, ведь гидроэнергоресурсы наши неисчерпаемы.
Снизу вверх повсюду тянутся нити подъемников с нанизанными на них разноцветными бусинками лыжников. Их приезжает сюда тысячи, тут можно увидеть и знаменитых на весь мир мастеров, и новичков, впервые вставших на лыжи. Ибо здесь проводятся и крупные соревнования, и работает школа по начальному обучению горнолыжной техники. А к вершинам Ушбы, Чатына, Тетнульда, Мазери идут приехавшие со всех концов света альпинисты. Тоже мастера и новички, первый раз попавшие в горы.
Начинающие лыжники и альпинисты обучаются на спортивных базах инструкторами-сванами искусству передвижения в горах. Инструкторов нужно много, и они должны быть не только настоящими мастерами своего дела, но и людьми высокой культуры. Поэтому они учатся в институтах и проходят обучение в специальной школе по подготовке инструкторов горного спорта. Школа эта находится здесь же, в Местии.
Вы скажете, это сказка. Просто красивая сказка. Может быть я и нафантазировал немного, не без того, но я глубоко уверен, что так должно быть и когда-нибудь так будет.
Развитие в Верхней Сванетии туризма и горного спорта послужит рычагом для стремительного повышения культуры нашего народа, даст занятость населению страны, прославит еще больше сванов как спортсменов. Наступи’! возрождение былой славы этого замечательного уголка Грузии. Пустые и запущенные башни и замки, старинные фрески на стенах наших церквей и созданные много столетий назад руками предков чеканные иконы, оружие, предметы быта получат вторую жизнь, как бы проснутся от тысячелетней спячки. Они станут гордостью не только сванов, но и всех людей нашей большой многонациональной страны. Так же, как в Самарканд и Бухару, в Кнжи и Суздаль, в Таллин и Вильнюс, сюда потянутся люди, чтобы поклониться древней культуре маленького народа.
Вот послушайте, что пишет в сегодняшней газете журналист Песков. Я взял в руки «Комсомольскую правду» от 54 июля 1968 года и прочел: «Ощущение прошлого в прямой связи с тем, что тебя окружает, с тем, что тебя касается в жизни, всегда давало людям уверенность в будущем, давало человеку необходимое равновесие в размышлениях о смысле жизни и своем месте в ней.
…Узнавание всего прекрасного, что оставили жившие до тебя, оставляет у любого человека ощущение и твоей нужности на земле. Это великое, необходимое людям чувство». Эти слова сказаны о старинном русском городе Ростове Великом, но они в такси же степени применимы к сванским башням — ровесницам самых древних ростовских церквей.
Допустим на минутку, что всего этого не будет или случится очень не скоро. Все равно мы должны пенить и охранять памятники нашего славного прошлого. Много ли я прожил в этот раз вместе с вами? Пустяк. А при мне па днях рухнула башня в центре Местии. Фрешфельд сто лет назад насчитал в Местии 70 башен, а в Ушгуле—до 50. В 1938 году в Местии их было около 50, а в Ушгуле 35. Посчитайте, сколько башен осталось теперь! С тех пор как я стал здесь бывать, выросло много новых домов и разрушено немало старых. Правильно, новые дома надо
строить. Но не следует ли при этом архитекторам и властям заботиться и о том, чтобы старинные сванские архитектурные ансамбли сохранялись в своем первозданном виде? Стоит ли загромождать их новыми застройками или разбирать на камни для строительства? Разве места мало или не хватает камней в горах? Будет очень печально, например, если опустеет старинный сванский дом Никалоза и Сары Хергиани, но если при этом его развалят на камни, то это уже будет преступлением. Преступлением перед народом, перед его историей. В этом доме должен быть организован музей старинного сванского быта. И немедленно, сейчас же! Он уже фактически является музеем. Спросите у Никалозы и Сары, сколько туристов побывают у них за одно лето? И экскурсоводы здесь есть, хозяева дома много знают и умеют.
Стоит вопрос об изготовлении сванских сувениров. Но они нужны уже сегодня. Надо создавать артель, предприятия, мастерские по изготовлению предметов сванской национальной одежды, искусства и старинного быта. Одними шапочками-сванками здесь не обойдешься. Нужны настоящие сванские пояса, кинжалы, газыри, осары, капы, чафлары, заткаралы и ремешки к ним; нужны предметы сванского искусства: чеканка, резное дерево; нужна сванская посуда. Не набившие оскомину рога для вина с цепочками, а настоящие местные, сванские изделия. Вы лучше меня знаете, что именно изготовлять в такой мастерской. У нас есть талантливый, замечательный художник Леван Хаджилани. Уж он-то сумеет разобраться в этом деле. Я говорю о будущем, а изготовление сванских сувениров и национальных вещей давно уже стало потребностью сегодняшнего дня.
Заботясь о наших детях, нам следует приложить усилия для сохранения народного фольклора—сванских песен, плясок, хороводов, игр и праздников. Я испытываю глубокую признательность к учительнице из Кали Екатерине Хардзиани, собравшей часть старинных сванских песен. Не зная сванского языка, трудно собрать произведения устного народного творчества Верхней Сванетии. Почему бы кому-то из молодых, энергичных и образованных людей Сванетии не составить как можно более подробного сборника песен, легенд и обрядов? С записью музыки в нотах и с описанием игр и хороводов? Как это было бы интересно! И важно. Ведь если мы не сделаем этого сегодня, через десять—двадцать лет такое станет невозможным, многое старики навсегда унесут с собой.
Любят говорить, что у сванов живы еще некоторые родовые пережитки. А что такое род? Это совокупность семей, коллективные обычаи и традиции, коллективная ответственность.
Некоторые черты родовых отношений в наше время, оказывается, прекрасно уживаются с советской моралью. Когда у нас говорят: «Человек без роду и племени»,—это значит, человек без дела, без определенных принципов, никчемный человек. Справедливая пословица, вот только когда начинаешь ее понимать.
Природа создала Верхнюю Сванетию для горного спорта. Альпинизм и особенно горные лыжи в последние годы стремительно завоевывают весь мир. Знаменитый пляж Лазурного берега во Франции оскудел, люди едут отдыхать в горы, к солнцу, снегу. В Японии, например, увлечение горными лыжами называют национальным бедствием, там теперь чуть ли не каждый четвертый—горнолыжник. А посмотрите, что делается в Москве. Всего несколько лет назад в метро и на вокзалах редко можно было заметить горные лыжи. Теперь же в выходные дни поезда осаждают тысячи горнолыжников. Все они мечтают о настоящих горах. Пока еще у нас плохо обстоит дело с базами для горного спорта. Люди согласны спать на полу, ночевать в морозы на сеновалах, питаться чем придется, только бы получить свою дозу горного солнца и снега. Но не может же так продолжаться вечно, общие устремления людей всегда рано или поздно пробивают любые стены. Строятся спортивные комплексы на Эльбрусе и в Домбае, намечаются подобные строительства в Архызе и Гаграх. В ближайшие годы намечено построить по всей стране—от Кольского полуострова до Камчатки—более 170 канатных дорог и подъемников для горнолыжников. Дойдет очередь и до Сванетии. Одна турбаза уже работает в Местии, другая строится. Сванетии нужна своя школа альпинизма и горных лыж. Мы имеем замечательных спортсменов— Иосифа и Джумбера Кахиани, Шалико Маргиани, Гиви Цередиани, Бориса Гварлиани… Их много, и они с успехом могут выполнить роль учителей и наставников молодых инструкторов—альпинистов и горнолыжников. Их учениками обязательно должны быть люди образованные, культурные, чтобы по своим знаниям, культуре и поведению они не стояли ниже приехавших учиться к ним из других городов страны спортсменов. Возглавить школу обязан Миша, спортсмен с мировым именем.
Все это уже не сказка, а ближайшая перспектива. Скорейшее осуществление ее зависит от нас с вами. Мне хотелось бы сказать еще многое, но совестно злоупотреблять вашим вниманием. А сейчас я благодарю вас, всех сванов, за доброту, за сванское гостеприимство, за то, что вы все так любите историю своей родины и так бережно относитесь к сохранению традиций и памятников своей культуры!
За то, чтоб так было всегда!
За будущее Сванетии!
Местиа — Москва 1969